Есть такие лица, которые прожигают экран. И не важно, что этот экран давно уже не плоский, а в 4K и с HDR — они всё равно светятся как в советском кино. Анатолий Кузнецов — один из таких. Его Сухов — это даже не просто герой «Белого солнца пустыни», это такой собирательный образ русского упорства и усталой доброты. Но кто он был на самом деле, за этим выбеленным песком пустыни и белозубой улыбкой?
Я не знаю, представлял ли Кузнецов в тот момент, когда шёл на пробы в фильм с дурацким рабочим названием «Басмачи», что через десятилетия он станет почти мистическим символом для космонавтов. Да-да, для них. Ведь перед полётом в космос они до сих пор смотрят «Белое солнце». Говорят, чтобы настроиться — чтобы поверить: и один в поле воин, и даже в космосе человек не теряет человечности.
Но тогда, в конце 60-х, всё было куда проще и земнее. У Кузнецова — сломанная лодыжка и отсутствие иллюзий: на роль явно метили другие, да ещё и куда более звездные кандидаты вроде Юматова. И всё-таки жена Кузнецова, Александра, уговорила его — сходить к чудотворной иконе в Переделкино. Так ли он верил в чудо, неизвестно, но факт: нога зажила быстрее, чем ожидал, и роль Сухова досталась именно ему.
С этого момента начался тот странный период в жизни актёра, который может понять только человек с опытом популярности: когда ты уже не ты. Когда каждый прохожий видит не Анатолия Борисовича, а «товарища Сухова». И говорит именно так: «товарищ Сухов, не подпишите ли автограф?»
Сначала Кузнецов злился — на роль, на этот успех, который казался однобоким. Ему казалось, что его загнали в клетку одной роли. Он и представить себе не мог, что эта «пустыня» — реплика, произнесённая им в кадре, — станет настоящим пророчеством.
Он всю жизнь «мотался по пустыне». По пустыне, где за стенами театров и киностудий скрывались странные человеческие испытания — болезни, диагнозы, разочарования. И однажды эта пустыня оказалась слишком безлюдной и слишком бесконечной даже для него.
Я много думал: каково это — всю жизнь быть не собой, а киногероем, которого полюбила страна? Когда на улице ты — навсегда Сухов. А дома? Дома ты просто Толя. Муж. Отец. Человек, который тоже устает, болеет и — да, ломается.
Когда в 2004-м он впервые упал в этот свой личный капкан — болезнь, это выглядело почти как эпизод плохого сериала: жена на море, тревожный звонок из Благовещенска, диагноз «непроходимость», срочная операция. Александра, его Аля, бросается к нему — и понимает: известность её мужа оборачивается фарсом. В коридоре врачи водят экскурсии в реанимацию: «Вот, это же сам Сухов!»
Цинично? Да. Но и жутко жизненно.
Казалось, тогда всё обошлось. Анатолий Борисович быстро восстановился и вернулся к привычной жизни. Но в 2012-м снова удар. Под палящим греческим солнцем вдруг начало мутнеть сознание. И вот диагноз: рак кишечника. Для человека, который всегда заботился о здоровье — спорт, йога, правильное питание — это звучало как издевательство судьбы.
Сколько надежд сменилось отчаянием за эти два года — химиотерапии, изматывающие курсы. А потом внезапный разворот: опухоль-то вовсе и не злокачественная, операция нужна, но срочная. И вот оно: «мы быстро сделаем». Сделали — не то. Потом «другое потянуло третье». Классическая советская медицина XXI века.
Когда он наконец оказался в профильной клинике, врачи только развели руками: «Ребята, а кто вам это всё устроил?»
Пока медики договаривались между собой, у Кузнецова отказала почка и часть кишечника. Сильный мужчина, который всю жизнь держал осанку, тренировался, оставался подтянутым и бодрым — оказался прикован к койке.
И тогда он сказал своей жене, своей верной Але слова, которые слышать страшно:
«Был бы у меня пистолет и патрон — всё бы решил сам и не мучился…»
Это был человек действия. И тут он снова стал человеком действия. Но только — в последний раз.
Но до всего этого был совсем другой Толя. Юноша с баритоном, который мог покорить зал, но — не покорил.
Его отец — человек двух профессий: бухгалтер и солист Большого театра — привил сыну любовь к музыке. Кузнецов-младший поступил в знаменитое училище имени Ипполитова-Иванова. Баритон у него был сильный, звучный, но… чуть-чуть «не тот».
Классическая музыка оказалась для него слишком тесной, слишком строгой. И вот судьбоносный совет от преподавательницы по сценическому мастерству: «Толя, ты — артист, а не вокалист. Твоя природа театральная. Пора менять путь».
Сломался бы кто-то другой? Вряд ли кто-то осудил бы. Но Кузнецов не просто не сломался — он рванул вперёд. Летом 1951-го подал документы сразу в два театральных института — Щукинское и МХАТ. Его приняли в оба, но он выбрал Школу-студию МХАТ. И не ошибся.
В 1954-м, ещё студентом, он дебютировал в «Опасных тропах». И с этого момента начался настоящий марафон ролей: обаятельные парни, шебутные, весёлые — их полюбили сразу. А когда в 60-х кино сменило тон — на первый план вышли журналисты, инженеры, поэты — его герои оказались в авангарде этого нового кинематографа.
В «Друг мой, Колька!..» Кузнецов сыграл пионервожатого с завода — без высокопарности, без назидания, но с такой теплотой и юмором, что зрители влюбились в него снова, теперь — по-другому.
Он был «своим». Парнем, который мог сказать в кадре простую фразу — и она звучала настоящей.
И эта «настоящесть» заметно выделялась в картинах тех лет. Не зря Эльдар Рязанов тянулся к нему, приглашая сниматься — сначала в «Дайте жалобную книгу», где герой Кузнецова должен был быть лишь вторым планом, но стал любимцем публики.
Но дальше что-то не срослось. Кузнецов отказался от роли следователя Подберезовикова в «Берегись автомобиля»: герой казался ему приторным. Он не смог сыграть председателя кооператива в «Гараже» — снимался в Чехословакии в трагической ленте «Гордубал», которую зритель так и не увидел.
«Зачем нам ещё одно грустное кино?» — сказали чиновники.
Кузнецов плюнул — и показал фильм друзьям у себя дома, на дне рождения. Перевёл, озвучил, устроил премьеру для близких. И назвал это событие «лучшим днём рождения в жизни».
Вот он, характер: если нельзя — значит, сделаю сам.
Но судьба приготовила ему другое «лучшее». В ту самую пустыню, в которой он окажется на всю оставшуюся жизнь.
Поначалу Сухов его раздражал.
«Я теперь не Кузнецов — я товарищ Сухов», — жаловался он жене. Иронично, что судьба склеила его с этим образом намертво. Стать актёром одной роли — это как получить орден, который греет и жжёт одновременно.
Кузнецов всё понял позже. Когда уже не хотелось злиться. Когда осознал: Сухов — это не просто удачная работа. Это архетип. Это герой, который сел в самую сердцевину народной души. И это было божественное совпадение, которое невозможно ни сыграть, ни придумать специально.
А потому он принял этот крест. Сухов стал не его проклятием — а его судьбой. Даже космонавты перед полётом в космос смотрят «Белое солнце пустыни» — кто официально, чтобы изучить операторскую работу, кто по-настоящему — чтобы зарядиться. Потому что Сухов — тот, кто «и один в поле воин».
Смешная, но показательная история: однажды космонавты решили устроить Кузнецову экзамен. Спросили: «Назови всех жён Абдуллы». Он сбился на четвёртой — и рассмеялся:
«Ребята, это же не мой гарем — это Абдуллы гарем!»
А в жизни у него была только одна любовь.
Её звали Александра — Аля. И эта история их знакомства удивительна по своей простоте и глубине. Через подругу, Галину Волчек, в домашней обстановке — студенческие посиделки, шутки. И вдруг — взгляд. И почти детское признание:
«Ой, какие коленки».
Она взбрыкнула: «Давайте без этого — я сейчас уйду».
А он сказал то, что определит их судьбу: «Не отпущу теперь никогда».
Он и не знал тогда, что Аля — дочь Героя Советского Союза, лётчика Ляпидевского, того самого, что спас челюскинцев. Узнал — уже когда зашёл в квартиру её родителей и увидел авиамодели на полках.
И что сделал? Не растерялся:
«Я приехал, чтобы увезти Алю в Киев. Она будет моей женой».
Это был их стиль. Уверенность. Решимость. И так они и прожили — рука об руку — 59 лет. Почти шесть десятилетий верности и простого человеческого тепла.
И это тепло оказалось прочнее любой популярности, прочнее этого странного статуса «актёр одной роли».
Для него семья была реальной жизнью. Не киносъёмки, не овации — а дом, жена, дочка. Да, дочка, которой он дал жизнь поздно, в 44 года. Ирина — долгожданный ребёнок, которого так ждали, что имя придумали заранее: Федя. В честь Сухова, конечно. Но родилась девочка — и всё перевернулось.
Она стала его личной вселенной.
Актёрская профессия не могла не сказываться даже в быту. Представьте эту сцену: сильный снегопад, улица, где мать ищет мужа с дочкой, а на лавочке сидит Кузнецов — на его шапке уже целый сугроб, он наблюдает за тем, как маленькая Ира лепит снеговика. Мир как будто остановился.
«Мой папа был чрезвычайно скромным человеком, — вспоминала Ирина, — но к нему постоянно подходили на улице — фотографироваться, поблагодарить. Я тогда злилась: он мой! Мой папа!»
Но он объяснял ей просто:
«Я сознательно пришёл в эту профессию. Эти люди — зрители. Они любят меня, смотрят. И для меня это — самое главное».
Для зрителей он был Суховым. Для семьи — просто папой и мужем.
И даже в сложные 90-е, когда перестройка обесценила всё — гонорары, работу, стабильность — Кузнецов не ломался.
«Белое солнце пустыни» спасло их буквально: он стал давать творческие вечера, где пел — и пел так, что зал замирал.
И да, многие зрители даже не знали, что «Ваше благородие, госпожа Удача…» он в фильме не пел. Но вживую — это было по-настоящему. Его прошлое вокалиста вдруг стало якорем — помогало семье выжить, выстоять.
А потом снова работа — сериалы, эпизоды, озвучка. И даже свой Театр песни, который он создал вместе с братьями Клепаловыми. А ещё был неожиданный камбэк: в 80-е он снова появился в образе Сухова — в детском фильме «Приключения Петрова и Васечкина». И да — планировался третий выход Сухова. Сиквел «Белого солнца пустыни» должен был состояться в начале нулевых: те же авторы, те же актёры, те же глаза, прожжённые солнцем пустыни. Но не срослось. Сценаристы, режиссёр — один за другим ушли из жизни. И проект умер.
Оставалась только надежда — пока был жив сам Кузнецов. Но и её не хватило. Деньги не нашлись. Да и кому тогда в начале нулевых нужен был ковбой Сухов?
Он оставался нужен только нам — зрителям. И той самой Але — его единственной.
К концу жизни пустыня для него сжалась до размеров больничной палаты.
Весна 2014-го. Кузнецов уже тяжело болен, прикован к аппаратуре, но в нём всё ещё — эта интеллигентная стойкость, эта внутренняя собранность. Он не просто уговаривал жену уйти домой — он как будто закрывал все незавершённые дела, чек-лист последних пунктов:
«Аля, займись счетами. Завтра нужно всё оплатить…»
Он улыбался — и прощался.
Она этого не понимала.
«Всё же яркую с тобой мы прожили жизнь. Интересную. Ты у меня самая лучшая», — сказал он ей вечером 6 марта.
И она ответила машинально:
«Это ты у меня самый лучший».
Это было их последнее «мы».
Утром он вышел в коридор и упал. Реанимация, борьба врачей за жизнь, мониторы с падающими цифрами давления — 40 на 17… И вот она, страшная догадка, которая поразила Александру, когда она приехала в больницу. Не сердечный приступ. Нет.
Она подошла к нему, подняла голову и спросила — прямо и без иллюзий:
«Толечка, что ты сделал?»
Он ответил ей честно:
«Я взял три капсулы…»
Он больше не хотел бороться. Он просто устал быть инвалидом. Он всегда был человеком действия — и остался им до конца.
Врачи могли бы, возможно, его спасти. Но именно она — его единственная, его Аля — сделала выбор. Не сдать его. Не предать его волю. Она промолчала. И этим — сказала больше, чем все слова.
Через несколько минут после полудня Анатолий Кузнецов ушёл.
Финал
И вот я думаю: откуда шёл красноармеец Сухов? И куда?
Он шёл из великой пустыни — своей, личной, настоящей. И уходил туда же. Он подарил нам сказку, в которой остался навсегда: со своим выгоревшим кителем, белозубой улыбкой и репликой, которая звучит пророчеством:
«Ну что ж мне? Всю жизнь по этой пустыне мотаться?..»
Да, Толя. Всю жизнь.
Но благодаря тебе эта пустыня теперь у нас — не пустая.
В ней остался Сухов.
В ней остался ты.
И ты — вечен.
