— Паспорт взяла? — женщина в дорогом шарфе говорила тихо, но так уверенно, словно кассу закрывала. — Доверенность тут пустяковая, в МФЦ за двадцать минут управимся.
— На что доверенность? — Вера не убирала руку с ручки двери, хотя в помещении было тепло, пахло бумагой и кофе. — Я ничего подписывать не буду.
— Ты что, не слышишь? Временная регистрация. Илье нужна, иначе опять откажут. Неделя-две, всё по-человечески, — она улыбнулась, но в улыбке липла настойчивость, как жвачка к подошве.
— Регистрация в моём доме не обсуждается, — Вера шагнула назад. — Ты обещала, что это не понадобится.
— Я ничего не обещала, — женщина поджала губы. — Я сказала: разберёмся. Так вот, разбираемся. Не тяни, у меня талончик на семнадцатое окно через семь минут.
Илья стоял сбоку, держал папку с документами и, казалось, рассматривал крашеную линию на полу, чтобы не встречаться взглядом ни с кем. Он был выше обеих, в серой куртке, с уставшим лицом человека, который привык ночевать на складских сменах и просыпаться по будильнику-ударнику. Голос у него был с хрипотцой, как будто неровный асфальт под ногами.
— Мам, — сказал он, — давай без давления. Мы договаривались с Верой, что будем решать вместе.
— Вот и решаем, — парировала мать. — Вместе — это когда кто-то в этой компании думает о будущем. Вера, ну правда, что тут такого? Прописка — это не замужество, бумажка. Зато потом всем легче дышать. Ты же хочешь, чтоб у вас всё было как у людей? Или ты…
— Хватит, — Вера обхватила ремень сумки и кивнула на дверь. — Я ухожу. Мы обсуждали другое: свадьба — осенью, дом — под ремонт, без никаких «временно». У меня там вещи деда, мне нужно время разобрать.
— Что за дед? Ты вообще с кем собираешься жить? С мебелью? — голова Галины Львовны повернулась чуть вбок, у неё под чёлкой блеснула тонкая цепочка на шее. — Слезь с облака, девочка. Люди так не живут.
— Люди по-разному живут, — Вера потянулась к двери. — Кто-то живёт без чужих советов.
Илья провёл взглядом по бланкам. На одном была печать, пустые поля для имени, даты, адреса. Набор обычных слов, от которых делалось беспокойно.
— Давай потом, мам, — снова сказал он, но неуверенно. — Давай поговорим вечером, нормальным голосом. Не здесь, не при всех.
— А здесь и нет никого, — отозвалась Галина Львовна, чуть наклонив голову. — Тут всё своё. Нам вообще идут навстречу. Вер, это просто первый шаг, и всё. Ну не будь же…
Вера открыла дверь и вышла в коридор. Там пахло ветром из тамбура, мокрой резиной и чьим-то терпким одеколоном. Она шла быстро, не оглядываясь, а в голове шумел один и тот же ритм: «Нет. Нет. Нет». На стеклянной двери отразилась её фигура — короткий тёмный пуховик, шарф, собранные в высокий хвост волосы, лёгкий румянец от жары. Снаружи моросило.
— Вер! — догнал Илья. — Подожди. Ты же знаешь, я не хотел так. Она просто… ну ты её знаешь.
— Я её знаю три месяца, — Вера остановилась у ступеней, но не обернулась. — Этого достаточно, чтобы понять: «просто» у вашей семьи ничего не бывает.
— Не обижайся, — он положил руку на перила, но не приблизился. — Я всё решу. Без бумажек.
— Реши сначала с ней, — кивнула Вера. — А потом со мной.
Она пошла вниз, на улицу, где город торопился по своим траекториям. Илья остался наверху, и только когда ступени кончились, Вера позволила себе выдохнуть так, будто держала этот воздух с утра.
Вечером телефон заливался трелью, словно дрожал. Сначала звонил Илья — коротко, три-четыре звонка подряд. Потом Галина Львовна — дважды, и один раз, когда Вера сняла трубку, было слышно только шуршание и фраза: «Я ж тебе добра…» — и на этом связь оборвалась. Затем — незнакомые номера. На них Вера не отвечала.
У подъезда, где из-под козырька капала вода, курил высокий сосед в меховой шапке. Он кивнул Верке, как на дежурстве:
— Тебя с десятого искали. Двое. Женщина и такой… жилистый. В почту лезли, да я им подсказал культурно, что лезть не надо.
— Спасибо, Андрей, — сказала Вера и почувствовала, как в животе холодеет. — Опиши.
— Да чего описывать. У женщины шубка светлая, глаза узкие. А второй — как в экипаже: шнурки белые, носки чёрные. Я их сфоткал, если надо. Они не ругались. Попыхтели — и ушли.
— Номер машины запомнил?
— О, да. «Триста семь», последняя. Остальное не скажу, темно было. Но девчонки на лавке видели. Им дай повод — расскажут до восхода.
Вера улыбнулась скорее нервно, чем от веселья, попрощалась и поднялась к себе. Дом встретил её тихим скрипом половички у двери, запахом чайной заварки и книги, оставленной утром раскрытой на подлокотнике. Про дом она говорила «дом», хотя это была всего лишь двушка на Братской, а «домом» на самом деле называла деревянный домик за городом, доставшийся от деда Иосифа Саввича по завещанию. Там сирени били в окно, чердак крякал от воробьёв, а в кладовой стояли банки с ржавыми крышками, которые нельзя выбросить, но и открывать не нужно. Там казалось, что никто никогда ничего не заставит делать быстрее, чем оно может быть сделано. И именно туда так уверенно, как будто туда и был у них маршрут, сегодня пытались тропинкой пробраться чужие планы.
Телефон снова завибрировал. Сообщение: «Вер, мы у тебя. Открой. Просто поговорим». Вера посмотрела в глазок — пусто. Потом — снова: «Ну тогда завтра». Последнее — от Галины Львовны: «Не закрывайся. Мы же семья».
Семья. Слово, которое где-то между щекой и зубами западает на лад. Вера пошла на кухню, налив воду в чайник, и уже на автомате достала из буфета ободок с мелкими сколами по краю — любимую чашку деда. На подоконнике лежала газета, свернутая трубкой, как сигнальная ракета. Вера раскрыла её и высыпала на стол ключи. Дедовский пучок: старый от деревянного дома, ключ от сарая и от скрипучего замка на чердаке. Вера взяла в руку тяжёлый, холодный, с долгой памятью металл. До замужества было ещё далеко; до того момента, когда под деревянным потолком будут сушиться полотенца, пока кто-то будет мыть в корыте швы с плитки. Почему же вдруг стеклянная дверь МФЦ открыла что-то такое, что Вера не готова была открывать?
На следующий день объявление всплыло само. Вера листала ленту на телефоне по дороге на работу и не сразу поняла, что с фотографий смотрит её дом: дубовый стол, обоями в мелкий цветок обклеенная стена, даже крючок у входа, на котором висел старый дедов плащ. Заголовок: «Сдам дом на длительный срок. Недорого». Телефон — чужой. Комментарии — уже есть: «Звонить можно сейчас?» Изображение — чёткое, как будто выкладывал его человек, который не спешил.
Вера на ходу написала «жалобу», нажала кнопку «это мошенничество», и в поезде до центра у неё разрывался телефон: «Добрый день! По поводу дома…» Она снова и снова объясняла, что дом не сдаётся, кто-то ошибся, просила больше не звонить. Но звонки продолжались, как будто кто-то с другой стороны толкал поток ладонями.
Она позвонила Илье.
— Ты видел? — начала без прелюдий.
— Что видел? — отозвался Илья сонно.
— Объявление. Наш дом. Там твоя мама тоже отмечена в комментариях. Как это вообще…
— Подожди, — Илья взял паузу. — Сейчас перезвоню.
Он перезвонил через двадцать минут.
— Это не моё, — произнёс устало. — И не мамино. По крайней мере, она говорит, что не знает. Может, сосед сфоткал и решил сдать. Там же никто не живёт.
— Илья, — Вера сдержанно вдохнула. — Там живу я, когда хочу. Там мои вещи, моя память, моё всё. И ещё — это частная собственность. И объявление висит на моих фотографиях.
— Не кипятись, — сказал он, но не извиняющимся тоном, а с какой-то мужской попыткой удержать предмет, который норовит укатиться. — Я разберусь. У меня смена через час. Дай до вечера.
— До вечера у меня будет ещё сорок звонков от незнакомцев, — ответила Вера. — И если кто-то появится у ворот, я вызову участкового.
— И вызови, — сказал он, уже насупившись. — На всякий случай не езди туда одна.
— Я и не собиралась. Но объявление попроси снять. Я вижу, что автор добавил в описании «Собственник». Так что этот «собственник» — или ваша семейная фантазия, или человек, который вам помогает.
— Вера…
— Что?
— Не надо так говорить. Про семью.
Она нажала «сброс». И в тот же момент пришло сообщение от неизвестного: фотография её ворот, подпись: «Через час будем смотреть». Сердце сжалось. Вера позвонила соседке по деревне — той самой Антонине Петровне, которая выуживала из воздуха сплетни, как варежкой снег.
— Тоня, — сказала Вера, — ты дома? Люди ко мне, кажется, едут смотреть дом. Не пускай никого, хорошо?
— Ох ты ж! — заохала Антонина Петровна. — Да как это — к тебе? А кто пустит? Я тут! Я от окна не отхожу. Пусть только попробуют. Я им так попробую, что они до станции голыми пятками…
— Тоня, не ругайся. Просто никого не допускай на участок. Если что — звони мне и Илье.
— Илье не буду, — отрезала она. — Он парень-то неплохой, золотом не звенит, но языком не отвечает. Пусть сначала с матерью поговорит.
Вера вздохнула. Даже соседка на другом конце города видит то, чего Илья не успевал разглядеть: давление, с которым его мать входила в любую комнату как с отмычкой.
Днём объявление исчезло, но звонки ещё дрожали в телефоне до вечера. И вечером же в домофон позвонили.
— Мы к Вере Александровне, — мелодичный женский голос прозвучал почти официально. — По поводу… Ну, сами знаете.
— Я не принимаю гостей без приглашения, — ответила Вера и услышала тихий смешок в динамике.
— Тогда мы наверх, — сказала женщина и отключилась.
Вера выглянула в глазок: в подъезде пусто. Секунды растянулись. Она взяла телефон. Набрала участкового — номер был записан ещё от деда, того самого Солодова, который когда-то приходил разбираться с местным затейником-гитаристом. Солодов откликнулся сразу:
— Слушаю.
— Ко мне сейчас идут люди, не знаю кто. С утра было объявление о сдаче моего дома. Я одна.
— Вера? — голос стал дружелюбным, с тёплой ленцой, но без шуток. — Дома оставайся. Я подойду. И никому не открывай. Если начнут ломиться — звони 112. Я через пятнадцать.
Но ломиться никто не стал. Через пару минут в глазок Вера увидела знакомую фигуру: Галина Львовна. Рядом с ней — невысокий мужчина со скуластым лицом, одетый в темное пальто, взгляд у него был собирающий, как у человека, который привык отмечать, где вход, а где выход.
— Верочка, — пропела Галина Львовна в домофон, — ну что ты как маленькая. Мы же культурно. Я познакомить хотела: это Семён. Сантехник от Бога и юрист на полставки. Он поможет вам решить вопрос с домом. Чтоб всё гладко. Ты же не хочешь, чтоб тебе потом бумажками глаза выклёвывали?
— Я не открываю, — твёрдо сказала Вера. — Уходите. Мы созвонимся. В удобное всем время. Илью не втягивайте.
— Так ты уже втянула, — в голосе Галины появилась сталь. — Он же у нас не бесприданник… — она осеклась. — В смысле, ты понимаешь, о чём я.
Снизу послышались шаги. Мужчина в форме неспешно поднялся на площадку, оглядел посетителей.
— Добрый вечер, — произнёс он. — Старший лейтенант Солодов. В чём вопрос?
Галина мгновенно выстраивала улыбку, как будто на диалоге осталась только она.
— Ой, товарищ… лейтенант, как удачно, — пропела она. — У нас тут семейный разговор, девушка немного вспыльчива, а мы люди взрослые. Вообще, мы уже уходим.
— И уходите, — подтвердил Солодов. — И на будущее: семейные разговоры ведутся с теми, кто согласен разговаривать. Без согласия — это уже не семейно.
— Вы слова подбираете, — заметил Семён с тонкой ухмылкой, но молча кивнул в сторону лестницы. Они пошли вниз.
— Всё в порядке? — спросил участковый в домофон.
— Да, — ответила Вера, чувствуя, как усталость опускается, будто тяжёлый свитер на плечи. — Спасибо.
В тот вечер она позвонила брату. Егор, младше на три года, острый на язык, вечно с расцарапанными костяшками от строительных мелочей, взял трубку сразу. Работал он сцепщиком на складе, подрабатывал где придётся — то кладку исправить, то шкаф собрать. Голос у него был резкий и чуть округлый, как крышка консервной банки.
— Чего у вас там? — спросил он, выслушав коротко. — Они чё, совсем без тормозов?
— Похоже, — сказала Вера. — Помоги мне с документами. Я все дедовы бумажки собрала, но там половина непонятно про что. Мне надо знать, можно ли кого-то прописывать без моего согласия. И что делать, если кто-то захочет.
— Да у нас полдеревни так: то прописывают, то выписывают, а потом судятся. Давай так: завтра вечером я к тебе. Принесу ноут, завтра по базе пробьём собственность, и ещё у меня есть контакт нотариального помощника — Гены. Он шарит, где надо поставить подпись, а где гнать в шею.
— Гнать никого не будем, — устало улыбнулась Вера. — Но бумажки — давай.
Егор пришёл с пакетами — хлеб, колбаса, помидоры. Поставил на стол и выдохнул, как будто скинул с плеч рюкзак.
— Глянем твои «архивы», — сказал он, растерев ладони.
«Архивы» дед хранил удивительно аккуратно: картонные папки, подписанные чёрными полосами от старого маркера, без пыли, без запаха сырости. Они сидели на кухне, раскладывали документы ровными стопками. Паспорта БТИ, выписки, завещание, копия дарственной, которую Иосиф Саввич несколько лет назад отменил в пользу завещания — чтобы «никто не сказал потом, что обманули».
— Вот это, — Егор постучал пальцем по тонкому листу, — ключевое. Постановление собрания садового товарищества, что регистрация третьих лиц — только с согласия правления. Сейчас это меньше значит, но в суде пригодится как дополнительный аргумент. И это — соглашение о порядке пользования. Тут ясно: относится строго к тебе. Никто другой. И ещё… М-м… О! Смотри, отказ от права постоянной регистрации родителей после развода. Это хороший фон. Плюс выписка из ЕГРН — свежую закажем.
— Скажи проще, — попросила Вера.
— Проще: дверь твоя. Ключи твои. Никто без тебя не впишется. А если впишется, мы их выпишем как незаконно вселившихся. Только надо заранее ограничить доступ. Например, поменять замки. И поставить табличку: «Частная территория».
— Замки дед не любил менять, — кивнула Вера. — Говорил: «Замки меняют те, кто скрывает». Но дед умер, мир поменялся.
— Мир не меняется, — буркнул Егор. — Люди меняются — и то не все.
Он набрал Гену. Тот говорил быстро, словно жонглировал цифрами, и звучал дружелюбно.
— Не подписывайте никакой доверенности, — твердил Гена. — И не несите паспорт никому. Любая «временная регистрация» — это резинка: растянется на год. А потом начнутся «мы вложили, дайте долю», «мы улучшили». Есть схема: заводят сантехников, электриков, делают пять чеков, потом пользуются. Вас никто не заставит, если вы твёрдо скажете «нет» и поставите всё на бумаги. Хотите — я составлю заявление в полицию по поводу объявления. Это всё след: кто-то слил фотки. Где хранили?
— В телефоне, в облаке, — призналась Вера.
— Ну вот. Там и искали. Смените пароли. И — пожалуйста — ни с кем не «договариваться у подъезда».
— Спасибо, — сказала Вера. — Дальше я справлюсь.
Справиться получалось до поры. Через неделю у ворот дома появился фургон. Вера узнала об этом из звонка Антонины Петровны.
— Приехали! — зашипела она. — Везут коробки, рулон какой-то, тапки. Его там нет, твоего Ильи. Но мать его — на месте. И мужик с тесёмками на ботинках… хотя нет, этот другой, в куртке с оранжевыми полосками. Я им говорю: «Вы чего?» А они: «Переезжаем». Я смеялась, как труба. Сказала: «Переедете, когда небо зелёным станет».
Вера влетела в метро так, будто пыталась догнать поезд всей жизнью. У станции села в «каршеринговую» машину — благо рядом была свободная — и понеслась по шоссе. Моросило, дворники сгребали серую пыль с лобового. В голове — метроном: «Не плачь. Не ругайся. Делай, как учили». На повороте к посёлку дорога стала пустынней, сосны стояли плотной стеной. Возле её ворот стоял белый фургон, на борту синими буквами название перевозчиков. Галина Львовна — в светлой шубке, поджала губы, держала в руках список на клочке. Двое грузчиков курили, шаркая подошвами.
— Что вы тут делаете? — спросила Вера, не повышая голос. — Это частная территория.
— Мы просто ставим вещи. На время. Вера, не изображай детство. Это же в твоих интересах: потом не придётся кататься между городом и деревней.
— Откройте ворота, мастер, — сказал один грузчик другому, не глядя на Веру.
— Ворота никто не откроет, — Вера встала перед калиткой. — Убирайте машину. Сейчас приедет участковый.
— Кого ты зовёшь? — Галина усмехнулась. — Солодова? Он у меня ещё в девяностых активистом значился. Я таких знала. Они нравятся порядку. А порядок у нас — я.
— Нет, — сказала Вера. — Порядок — закон.
— Закон? — лицо Галины стало скуластым, в нём что-то подобралось. — Закона у нас много, но семья — одна. Илья мой сын. И жить ему надо не в твоей двушке на Братской, где стенка с соседями тоньше папиросной бумаги, а здесь. Зимой — тепло, летом — сад. А ты у нас умная, подвинешься.
— Не подвинусь, — ответила Вера. — Это мой дом. Илья здесь не зарегистрирован. Вы не имеете права.
— А я сказала, что мы «временненько», — она приложила пальцы к щекам, как будто грелась. — Ты же не против? Ты же у нас не жадная.
— Я против, — Вера достала телефон. — И снимаю вас на видео. Имейте в виду.
— Снимай, снимай. Хоромы у тебя знатные, сыночку моему подойдёт, — вдруг с отстранённой, почти сладкой мечтательностью протянула Галина и — Вера увидела — едва заметно растёрла ладони, будто смазывала невидимую дверную петлю. — И не надо смотреть так, будто мы пришли мародёрствовать. Мы семья.
Сирены не было, но через десять минут из-за поворота показалась знакомая фигура в форме. Солодов ступал твёрдо, не спеша, но так, будто каждый шаг ставил точку.
— Что происходит? — спросил он, глядя сразу на машину, на список в руках Галины и на Веру.
— Семья переезжает, — сказала Галина таким тоном, словно ему недоплатили и он должен был знать своё место. — Поговорите с вашей… гражданкой. Она не понимает.
— Гражданка — собственник, — Солодов достал блокнот. — Собственник, что скажете?
— Скажу, что эти люди пытаются завезти вещи без моего согласия. Машину — убрать. Лица — покинуть участок. Ворота — закрыты.
— У вас есть договор? — обратился Солодов к грузчикам.
— Нам заказали перевозку, — вздохнул один. — Адрес дали. Кто им — не знаем. Платят — тоже. Нам какое дело? Мы везём — нам платят. Если не платят — мы разворачиваемся.
— Разворачивайтесь, — предложила Вера спокойно. — И не теряйте в будущем время.
Галина сжала губы так, что стали видны тонкие белесые полоски.
— Ладно, — сказала она, выдыхая. — Давайте так: вы тяните время, мы поживём пока у Ильи. Как хотите. Но ты играешь в опасную игру, Вера. В твоём возрасте лучше иметь рядом мужчину, а не доказательства.
— В моём возрасте лучше иметь рядом уважение, — тихо ответила Вера.
Галина отвернулась. Машина, вздыхая, сдала задом, и, будто сцепленная с земляной дорогой, медленно поползла прочь. Антонина Петровна выглянула из-за занавески и махнула Вере рукой, как флажком.
— Держись! — прокричала она беззвучно.
После того дня Илья исчез на два — смены, говорят. На третий — пришёл к Вере. Постоял у двери, не заходя.
— Нам надо поговорить, — сказал он.
— Всегда, — кивнула Вера.
Он вошёл, сел на край стула, как будто боялся оставить вмятину.
— Я не просил её так делать, — начал сразу, не подбирая слов. — Я был на работе. Она — сама. Я ругался, клянусь. Но она…
— Она взрослая женщина, — прервала Вера. — Не надо за неё извиняться. Ты лучше скажи: у тебя — позиция есть?
— Есть, — он потер лицо ладонями. — Я хочу, чтобы мы были вместе. И чтобы ты не ставила ультиматумов.
— Я не ставлю ультиматумов, — Вера посмотрела на него прямо. — Я ставлю границу. Это разное.
— А если… — он запнулся. — Если мне действительно нужна регистрация? Ну сейчас такие правила: везде бумажки. Мне вот кредит не дали. И начальник намекает: давай, оформляйся.
— Оформляйся по месту, где живёшь, — ответила она. — У тебя есть собственная прописка. Ты не бомж. Ты мужчина. Ты можешь решить свои дела сам.
— Ты говоришь, как будто я — чужой, — тихо сказал Илья.
— Я говорю, как будто у нас разные родители, — усмехнулась Вера. — И у нас правда разные родители.
Он поднял взгляд. В нём было и раздражение, и усталость.
— Ты не даёшь мне шанса, — сказал он. — Ты причиняешь мне боль.
— Боль причиняет ложь, — ответила Вера спокойно. — И вторжение. И страх от того, что тебе в твой дом везут чужие коробки, когда ты на работе. Вот что причиняет боль.
Илья долго молчал. Потом поднялся, не тронув чай.
— Я попытаюсь поговорить с ней ещё раз, — произнёс он. — Если она не поймёт — я… Я не знаю.
— Я знаю, что ты не обязан выбирать между мной и матерью, — сказала Вера. — Ты обязан выбрать между уважением и удобством. Это разные вещи.
Он кивнул, будто проглотил что-то с острыми краями, и ушёл.
Неделя была тихой. Объявления больше не появлялись, фургоны — тоже. Вера сходила в нотариальную контору, где Гена, тот самый помощник, помог ей составить заявление о вмешательстве в частную жизнь и попытке незаконного вселения. Документы подписали быстро; Гена шутил, что его ручка плавится от такого жара, но шутки не облегчали.
Через две недели Вера нашла в почтовом ящике письмо без обратного адреса. Внутри — копия доверенности на имя неизвестной женщины, датированная позавчера, в которой Вера якобы разрешает «совершать любые действия, связанные с регистрацией по адресу…» Подпись — похожа на её, но с изломом, а рядом — распечатанная картинка с печатью. Вера не была профессионалом, но знала: это не просто «кто-то перепутал».
Она позвонила Гене. Тот оживился.
— Прекрасно! — воскликнул он, как будто речь шла о находке редкой монеты. — То есть ужасно, но для дела — прекрасно. Или это чистое фуфло, или кто-то пытался заверить у нотариуса, но его послали. Принесите завтра. И заявление допишем. У меня как раз инспектор из контролирующего органа должен быть, пусть посмотрит. И не удивляйтесь — такие «доверенности» штампуют, как котлеты.
Вера принесла. Мужчина в очках, в идеальном сером пиджаке, полистал документ, покачал головой.
— Очевидная подделка, — сказал он. — Но очевидность — понятие растяжимое, пока печать не видели. Если печати нет — выдохните. Если бы был нотариус, мы бы уже знали, из какой конторы. Судебная перспектива — хорошая.
На улице Веру догнал Илья.
— Это уже перебор, — сказал он, не здороваясь. — Она… Я не знаю, как объяснить. Её убедили. Сказали: так быстрее. Она подписала какой-то черновик. Это не для того, чтобы тебя обидеть. Это для того, чтобы всё упорядочить.
— Упорядочить что? — спросила Вера и вдруг почувствовала, как усталость наконец нашла слова. — Наши вещи? Наши границы? Наше молчание?
— Упорядочить жизнь, — Илья говорил тихо. — Я не готов воевать. Я устал. Иногда мне легче согласиться.
— Согласиться — с чем? С тем, что твою женщину не спрашивают? — Вера не заметила, как повысила голос. — С тем, что «семья» — это когда один решает за всех? С тем, что твои вещи переезжают, а ты потом будешь говорить: «Я не знал»?
Илья отвёл взгляд.
— Я слышу тебя, — сказал он. — Но ты тоже меня услышишь: я не хочу ссор. Я хочу, чтобы была тишина. Я хочу прийти домой и не думать, что меня там будут вытрясать.
— Выбирай, где этот «дом», — сказала Вера.
На этом они расстались без ругани. И без примирения.
В конце месяца пришла повестка в суд. Иск от Веры о защите права собственности и об ограничении действий, нарушающих её владение домом. Сосредоточиться было несложно: в бумагах было меньше эмоций. Там были даты, статьи, ссылки. Егор стоял с ней в очереди в суд, держал папку крепко и не позволял сестре отвлекаться.
— Это не битва, — шепнул он на ухо. — Это процедура. Ты туда пришла не плакать. Ты пришла туда работать.
Судья была женщина в очках, с голосом не громким, но точным. На первой встрече заявили ходатайства. На второй — пришла Галина Львовна. В сером пальто, с прической, собранной от лица, с документами в прозрачной папке. Она говорила уверенно, но каждое слово у неё было как из формочки: круглое, без заусенцев.
— Мы — семья, — повторяла она. — Мы хотели как лучше. Мы не нарушали закон; мы просили. Всё, что мы хотели, — чтобы ребёнок не остался на улице.
— Ребёнку тридцать шесть, — заметил судья, не поднимая головы от бумаг.
— В глазах матери… — начала Галина.
— В глазах закона, — поправила судья, и в зале кто-то в последнем ряду тихо кашлянул. — Нам неинтересно, сколько лет ребёнку в глазах матери. Нам интересен предмет иска.
Галина взглянула в зал — быстро, как птица. На мгновение её взгляд пересёкся с Вериным. Ни злости, ни умиления — чистый расчёт, как в шахматах.
— Мы не пытались вселиться, — сказала Галина. — Мы лишь привезли вещи, чтобы оценить объём ремонта. Илья — жених Веры, скоро они — семья. Разве закон запрещает смотреть будущее?
— Закон запрещает совершать действия по владению вещью без согласия собственника, — сухо произнёс судья. — А будущего у нас хватит. Давайте без философии.
Вера сидела прямо и не улыбалась. Она рассказывала, как было: звонки, объявление, попытка завоза коробок. Представляла распечатки, скриншоты, видео. На видео Галина оборачивается и говорит: «Хоромы у тебя знатные», — и взгляд её не на камере, а на доме через Верино плечо.
— Истицу прошу соблюдать спокойствие, — произнёс судья, хотя Вера лишь выдохнула.
Решение вынесли через неделю: запретить совершать действия, направленные на владение и пользование домом без согласия собственника; признать публикацию объявления вмешательством в частную жизнь; материалы направить для проверки в орган, уполномоченный по контролю за оборотом персональных данных. Штраф назначили небольшой. Но главное — формулировка, чёткая как лезвие: «Согласие собственника — обязательно».
Галина быстро ушла из зала, не задерживаясь. На улице она всё же остановила Веру.
— Ты счастлива? — спросила. Голос был ровный, без дрожи. — Ты выиграла в суде. А в жизни?
— В жизни я не проиграла, — ответила Вера.
— Думаешь, без меня Илья станет крепче? — Галина чуть наклонила голову. — Можно уйти из суда победителем и остаться в квартире человеком, с которым никто не разговаривает.
— В квартире будет тишина, — сказала Вера. — С этим иногда легче.
— Тишина — это пустота, — перебила Галина.
— Тишина — это право подумать, — Вера поправила шарф. — И право не жить чужими правилами.
Вечера стали другие: без ожидания звонков, без набатов домофона. Илья пришёл лишь однажды — через неделю после суда. В руке — пакет с тортом, купленным, видимо, на ходу. Он не знал, куда его поставить.
— Я хотел… — начал он.
— Не надо, — остановила Вера. — Здесь нечего праздновать.
— Это не праздник, — он опустил глаза. — Это… знак.
— Знаки — на дороге, — сказала Вера. — Между нами — слова. И поступки.
Он кивнул.
— Я съехал от мамы, — произнёс он. — Пока к другу. Мне тяжело, но я не хочу повторять то, что они все повторяют. Я буду снимать жильё, работать, копить. Я приду, когда смогу сказать «мы» без чужих голосов.
Она кивнула.
— Ты взрослый, — сказала Вера. — И это хорошо.
— Я не прошу пустить меня сейчас, — поспешно добавил он. — Я просто хотел, чтобы ты знала.
— Я знаю, — ответила она. — Береги себя.
Илья ушёл. Вера закрыла дверь и долго смотрела на щель под ней, где пыль собирала тонкую линию. Её не тянуло плакать. Её тянуло варить суп, мыть посуду и переставлять книги — что-то, что делается руками. Потом — поехать в дом, открыть форточку на кухне, снять с крючка дедов плащ и, как он учил, выколотить его на морозе. Там, в этом простом, было понятно: пока ты делаешь то, что можешь, многого уже не случится.
Весной они с Егором поехали в дом. Сугробы осели, снег стекал прозрачными нитями, ставни скрипели, радуясь движению. Егор привез новые замки, Вера — табличку: «Частная территория. Проход запрещён». Они спорили, на какой высоте её закрепить, смеясь, и спор вышел тёплым, как хлеб.
Антонина Петровна, увидев их, выбежала с платком на голове и с банкой солёных огурцов.
— Дожила до мира, — сказала она. — А то я уж думала, вас всё небо между собой не поделит.
— Мы не поссорились с небом, — ответила Вера. — Мы научились закрывать окна.
Они пили чай на крыльце. Егор рассказывал, что у него всё ровно: новую работу нашёл, сменщик приличный, начальник не орёт — пока. Вера слушала и смотрела, как солнце садится за линию пруда. Бабочек ещё не было, только кто-то в кустах шуршал с деловым видом.
Вечером, уже когда темнело, ей пришла смс от неизвестного номера: «Мы были неправы». Подпись — «Г». Она не ответила. Она не хотела мстить. Она хотела жить, не позволяя считать свою жизнь черновиком для чужих планов.
Лето стало длинным. Вера привезла в дом старое кресло, перетянула его грубой тканью, расставила на полке банки — не дедовы, новые, с вареньем из клубники. Вечером звонил Илья — редко, без навязчивости. Он рассказывал, что снял комнату у тихого пенсионера, что начал ходить по утрам бегать, что впервые за долгое время у него никто не забирает выходные ради «важных дел». Он не просил встреч. Он говорил: «Когда будешь готова — просто скажи». И это было странно приятно — не как обещание, а как воздух.
Галина исчезла, как зима: не сразу, но в какой-то момент ты понимаешь, что слушаешь капель, а не ветер. Иногда только всплывали в городском чате сообщения о женщине в светлой шубке, которая ругалась с председателем ТСЖ из-за парковки. Люди переходили на личности, но Вера проматывала дальше. Её это больше не касалось.
Осенью, в первый по-настоящему холодный дождь, у дома снова остановилась машина. Серёжа-почтальон привёз заказное письмо. Вера расписалась, открыла на крыльце. Письмо было от Галины. Пару страниц, написанных аккуратным ровным почерком. Без извинений. Без оправданий. С фактами: она перебралась в другой район, сняла маленькую квартиру, устроилась секретарём в офис, где надо было разбирать бумажки и звонить незнакомым людям. Она писала, что ей непривычно, что она всегда считала, будто знает лучше. И что она не умеет быть слабой. Илью она не трогает. Ей тяжело молчать, но она молчит.
В конце была одна фраза, короткая, как мышечный спазм: «Я смотрела на ваш дом как на место, которое можно сделать для сына безопасным. Я не увидела, что это место — ваше».
Вера сложила письмо. Она не любила письма, в которых неловкость прячется за ровными строками. Она не знала, что с этим делать. И не была обязана знать.
В городе, по дороге к метро, она однажды встретила Илью. Он шёл в куртке с капюшоном, под ним — свитер, лицо усталое, но светлее прежнего. Увидев её, он улыбнулся и подошёл.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — откликнулась она.
— Я… — он кивнул куда-то в сторону. — Я теперь умею жить по расписанию, которое составил сам. И я умею говорить ей «нет». Не всегда получается, но чаще, чем раньше.
— Хорошо, — сказала Вера.
— Я не прошу тебя сразу ни о чём, — торопливо добавил он. — Просто… если ты вдруг захочешь, мы можем снова сходить в тот кинотеатр рядом с вокзалом. Там показывают старые фильмы. Без рекламы, без хлопот.
— Я подумаю, — ответила она.
Он кивнул, понимая, что это не обещание и не отказ. Это — пауза. Пауза бывает важней любого слова.
Вера вернулась домой и написала Егору: «Зайдёшь на выходных? Нужно повесить новый замок на сарай». Он ответил мемом. И прислал стикер с собакой, которая бодро несётся вперёд — язык на сторону, уши разлетаются.
Дом стоял на своём месте. Границы были выставлены.
