Господи, почему он ведет себя как гимназист, решивший поухаживать за приглянувшейся барышней? Ему двадцать девять лет, он самостоятельный видный мужчина, дипломированный художник, имеющий вполне приличный чин коллежского секретаря. Пусть она думает,что хочет.
Девятнадцатилетнюю Лилю Шаре, дочь обеспеченного бумаготорговца, Василий Суриков впервые увидел в католической церкви Святой Екатерины, что была на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Он зашел послушать Баха. Народу было немного, он без труда нашел место, сел и увидел неподалеку двух барышень, явно сестер. От одной не мог отвести глаз. Она заметила это, вспыхнула и опустила голову.
Девушка каждое воскресение приходила в церковь с сестрой Соней послушать орган. Девушки одевались как парижанки, обладая при этом скромностью, достоинством и хорошими манерами. Однажды он осмелился: «Позвольте мне вас проводить, Елизавета Августовна?»
Барышня смутившись, ответила: «Вы может быть удивитесь, но Елизаветой меня никто не называет. Только Лилей. Так с детства повелось…» — «Как вам будет угодно!»
Сестры жили на Мойке. Страшно оробевшая Лиля под строгим взглядом старшей сестры отважилась на прогулку до своего дома с художником, который изо всех сил старался быть галантным. Впрочем, Соня не отходила от них ни на шаг. А он все примеривался к ее походке и ловил ее взгляд. Потом часами стоял, глядя на ее дом и надеялся, что вот-вот мадемуазель Шаре выйдет из дома одна.
Суриков зачастил в гости и вскоре, улучив момент, объяснился с Лизой. Любовь оказалась взаимной.
А между тем вещи Сурикова собраны, предстоит дорога из Петербурга в Москву. За роспись в храме Христа Спасителя ему обещают неплохие деньги. Увидев Лилю, он произнес: «Я, Елизавета Андреевна, скоро уезжаю…»
Стук ее каблучков замедлился и она подняла на него вопросительные глаза. Набрав в грудь побольше воздуха, Василий выпалил: «Лиля, милая. Я буду приезжать, Вы только ждите! Пожалуйста…
Москва, в которую Суриков приехал без Лили, была пустынной. Комната на Пречистенке неуютной и темной. Он экономил каждую копейку, за что получил прозвище среди друзей «скупой рыцарь». Экономил, чтобы купить в выходной самый дешевый билет на поезд в Петербург. Любовь жгла огнем. Он проводил ночь в трясущемся вагоне, чтобы увидеть ее на полчаса во время прогулки по Летнему саду. А потом сесть в поезд, чтобы утром быть в Москве и с красными от бессонницы глазами взяться за холсты и краски.
Едва закончив работу в храме, он помчался в Петербург к Лиле. Отец девушки, Август Шаре, француз, перебравшийся в Петербург после женитьбы на Марии Свистуновой, был ошеломлен упорством и натиском Сурикова. Родители Лили сразу почувствовали огромную любовь Василия к их дочери и препятствовать не стали. В ответ на опасения отца Лили, что приданое маловато, да и не готово еще, он махнул рукой: «Да ничего этого не надо…»
Ему удалось вытребовать скорую свадьбу, даже без предшествующей полугодовой помолвки. Явившись в дом Шаре под Рождество 1877 года, Суриков добился, чтобы свадьба была назначена на 25 января 1878 года. Венчались они в Петербурге во Владимирском соборе. Поздравляли молодых на Мойке. Пенилось шампанское в хрустале, и на столе были блюда с искусно приготовленными закусками и фруктами. Молодые — сияющие, чуть смущенные — принимали поздравления, ловя друг друга вопрошающими, счастливыми взглядами…
Вечером, после венчания он увозил свою Лилю в купе московского поезда в их общую жизнь. На перроне махали платками провожающие, Лиля улыбалась взволнованно и счастливо. Ее сердце бешено билось, ускоряясь в такт набиравшим ход колесам. Обнимая Лилю, только что ставшую Суриковой, Василий не знал, что его молодая жена уже обречена. Невидимая, но страшная болезнь уже точила ее…
Впервые ей стало нехорошо через несколько недель после приезда в Москву. Голову было не оторвать от подушки, все вокруг кружилось… Приехавший к ним на Плющиху врач, осмотрев больную улыбнулся: «Осенью отцом станете, Василий Иванович!»
Прощаяясь, он посерьезнел: «Вот что смущает меня, так это пульс у Елизаветы Августовны. Но впрочем, организм молодой, наладится…» 20 сентября 1978 года родилась Оля, а двумя годами позже, всего на день отстав от старшей сестры, — Лена.
Лиля обе беременности переносила тяжело. Задыхалась, отекали ноги, не влезали в обувь. Но Лиля не жаловалась, а наоборот, в материнстве растворялась. Лиля превратилась в рачительную хозяйку: в ее проворных тонких руках мелькала иголка, она на машинке шила наряды себе и дочкам, научилась стряпать.
Суриковы жили тесно. «Утро стрелецкой казни» он писал, двигая картину через распахнутые двери из одной комнаты в другую, а посмотреть на «Боярыню Морозову» можно было только уйдя из мастерской через зал в переднюю.
Лиля тихо таяла. Доктор Черин, наблюдавший ее сказал Василию: «Тут, голубчик, ничего не поделаешь, порок сердца…» Суриков делал все возможное, чтобы отсрочить Лилин уход.
Как художник он насквозь видел человеческие лица, видел заложенные в них характеры, пороки и болезни. Он подолгу, как охотник искал персонажей своих картин в толпе, и радовался, если находил именно то, что нужно. Суриков придирчиво выбрал могильщика с Ваганьковского кладбища, ставшего «рыжебородым стрельцом», торговца солеными огурцами с Хитровского рынка, превратившегося в крестящего Морозову юродивого…
Когда он искал натурщицу для Марии Меншиковой, несостоявшейся жены Петра II, скончавшейся в сибирской ссылке, то знал что ищет девушку с печатью смерти на лице. Лиля села позировать ему, закутанная в черный бархат. Почему он не понял тогда этого? Его кисть запечатлела болезненную бледность, прозрачность кожи, черные тени под глазами… И этот взгляд, как будто уже устремленный в вечность. Самому себе он не хотел, не мог признаться в том, что все это видит.
Злился он на себя и за то, что снял дачу на лето в подмосковном Перове. Сырая дача с маленькими окнами.Погода — сплошные дожди. Лиля осунулась, облекла. По вечерам она высоко устраивала изголовье кровати, чтобы было легче дышать.
Но все также Лиля была заботлива и хлопотлива — развешивала одежду ближе к печке, сушила обувь мужа и дочек. Каждый вечер, искупав девочек, она отмывала кисти от краски.
Продав картину «Меншиков в Березове» Третьякову, Суриков уехал в Париж, а оттуда — Италию. Художник взял Лилю с дочерьми с собой. Ни на один день он не хотел отпускать жену от себя. Лиля ненадолго ожила, шутила и улыбалась нежной улыбкой.
Вернувшись, они сняли квартиру попросторнее на Смоленском бульваре. Суриковы впервые за десять лет семейной жизни наслаждались покоем — не было ни натурщиков, ни шума, ни суеты. Василий Иванович взялся писать портрет старшей дочки Ольги, готовившейся к поступлению в гимназический класс.
Исхудавшая Лиля сидела рядом в глубоком кресле, закутавшись в шаль. Рядом играла младшая Лена. Лиля развлекала девочек разговорами, чтобы мужу работалось спокойно. Это были последние спокойные дни в их жизни.
В один из таких дней в их квартиру пожаловал Лев Николаевич Толстой — как он выразился «проведать дорогую Елизавету Августовну». Не так давно в библиотеке Румянцевского музея Суриков познакомился со Толстым. Граф слышал о Сурикове от Репина и был рад знакомству. Жили они по соседству. Суриков был в восторге от общения и позже познакомил графа с женой.
Толстой принес маленькую корзинку с куриными яйцами: «Попробуйте, свежайшие». Поболтав с полчаса с хозяином, пошутив с Елизаветой Августовной, откланялся. Толстой заметил Лилину бледность и участливо спросил у Сурикова, что с его женой. Узнав, что у молодой женщины неизлечимый порок сердца, печально покачал головой.
Лев Николаевич пришел и на следующий день. Поначалу Суриков был рад его приходам. Он прислушивался к мнению Толстого, безмерно его уважал. И если некоторые художественные советы писателя вроде предложения отрезать нижнюю, «пустую» часть полотна от «Боярыни Морозовой» ничего, кроме смеха и досады, у Сурикова не вызывали, то эрудиция писателя, особенно в вопросах так волновавшей Василия Ивановича российской истории, неизменно поражала.
Да и Лиля, любившая творчество Толстого, к его приходу как-то приободрялась и оживала. Сурикову, совсем забегавшемуся по домашним делам, измученному уходом за уже не встававшей с постели женой, визиты Льва Николаевича давали короткую и необходимую передышку. Так прошло несколько недель, во время которых Толстой чуть ли не ежедневно бывал на Смоленском.
Суриков потом задавался вопросом: почему он даже от этого последнего испытания не смог оградить Лилю? Как он пропустил этот странный ищущий, пытливый запоминающий взгляд, которым Толстой будто ощупывал осунувшееся лицо Елизаветы Августовны, ее исхудавшие руки, заглядывал в ее глаза, в которых плескались печаль и страх? Ему ли было не знать этот взгляд! Это был взгляд неутомимого охотника за новыми наблюдениями, взгляд, не ведающий стыда. Суриков вспомнил, как они с графом рассуждали о смерти, как интересовала графа эта главная загадка бытия…
Сколько раз он сам, бывало, вот так же алчно всматривался в прохожих, искал свою добычу. И Толстой тоже искал… Он жадно наблюдал за смертью, которая кружила вокруг Лили, за ней самой, в последнем страстном порыве к жизни собиравшей к его приходу тающие силы. Наблюдал так же старательно и отчужденно, как наблюдают натуралисты повадки зверей.
Суриков пил в это время чай с лимоном, смотрел в окно, читал утреннюю газету… Лиля первая заметила этот «высматривающий» толстовский взгляд. И разгадав, что именно ищет он в ней, проплакала всю ночь напролет. «Не пускай его больше к нам, Васенька», — из последних сил попросила она мужа.
Как он тогда дотерпел до утра Суриков сам не знал. Злоба, бешеная злоба, веками таившаяся в вольном казачьем сердце, злоба, умноженная непреодолимым отчаянием и чувством собственной непоправимой вины, охватила его. И когда следующим утром раздался характерный «толстовский» звонок, он сам распахнул дверь: «Вон!» — рявкнул Суриков. После он несколько минут стоял на лестнице, чтобы унять непроходящий озноб. Потом, успокоившись, заглянул к жене в спальню: «Не бойся, Лилечка, Лев Николаевич больше приходить не станет…»
В начале марта 30-летней Лиле стало совсем плохо, а двадцатого апреля 1888 года, через две недели после похорон, изнемогавший от горя Василий писал брату первое за несколько месяцев письмо: «8 апреля 2,5 часа, в пятницу на пятой неделе великого поста, ее, голубки, не стало. Страдания были невыносимы, и скончалась, как праведница, с улыбкой на устах. Она еще во время болезни всех простила и благословила детей…
Покуда она была больна два месяца, я сам за ней ходил, за голубушкой, все ночи не спал, да не привел бог мне выходить ее, как она меня восемь лет назад тому выходила от воспаления легких. Вот, Саша, жизнь моя надломлена; что будет дальше, и представить себе не могу…».
Брат Александр, раньше не покидавший Енисейской губернии, немедленно приехал в Москву. А потом Василий, взяв дочек, отправился к родным в Красноярск. Только через полтора года после смерти Лили он взялся за большую работу «Взятие снежного городка».
Суриков после смерти жены любви уже не встретил. Всю свою нерастраченную любовь отдал дочерям. Овдовев в сорок лет, он не впустил в свою жизнь ни одну женщину: «По Лилиньке каждое воскресенье подаю просфору и езжу на кладбище иногда отслужить панихиду. Хоть по зимнему времени часто нельзя детей возить. Думаю сегодня или завтра отслужить панихиду по моей незабвенной милочке. Память о ней не только не ослабляется, но с каждым днем, по милости Божьей, все яснее делается…»
Он много работал и написал немало женских портретов, но в каждом из них кисть художника неуловимо выводила незабываемые черты любимой Лили. Василий Иванович пережил свою жену, Елизавету Августовну, на двадцать восемь лет и умер, как и она, ранней весной.
