— Это еще что такое?
Голос Марины прозвучал неожиданно резко в тишине прихожей. Она только что вошла, стягивая на ходу перчатки, и замерла на пороге гостиной. Посреди комнаты, рядом с диваном, стояли две большие клетчатые сумки, набитые до отказа. Муж, Лёня, не оборачиваясь, методично складывал в третью стопку постельного белья.
— Вещи твоей мамы, — ровным, лишенным всяких эмоций тоном ответил он. — Собираю. Завтра утром завезу ее к тебе на работу. Можешь, конечно, и сегодня забрать, если хочееь. Как тебе удобнее.
Марина моргнула, пытаясь осознать услышанное. Она посмотрела на мужа, на его широкую спину, обтянутую простой серой футболкой, на то, как сосредоточенно он сворачивал пододеяльник. В его движениях не было ни суеты, ни злости. Была только методичная, холодная основательность, от которой по спине у Марины пробежал неприятный холодок.
— Ты с ума сошел? Какая работа? Лёня, что случилось?
Он наконец повернулся. Его лицо, обычно открытое и добродушное, сейчас походило на маску. Усталые глаза смотрели прямо, без тени привычной теплоты. Лёня был дальнобойщиком, человеком простым и основательным, как и все, что он делал. Он не умел плести интриги и говорить намеками. Если уж что-то решил, то шел до конца.
— Случилось то, Марина, что я больше не могу. Все. Финиш. Полтора года я был для Анны Петровны сиделкой, поваром, медбратом и клоуном в одном лице. Пока ты строила из себя занятую дочь, которая так устает в своем офисе, что может позволить себе только звонок раз в день. Хватит. Я с самого начала говорил, что это неправильно. Теперь твоя очередь.
Он говорил это так спокойно, что Марине стало страшно. Крик, скандал, битье посуды — все это было бы понятнее. Но этот ледяной тон означал, что точка невозврата пройдена.
— Но… как же так? Мы же договаривались… У мамы давление, ей нужен уход, покой…
— Вот и обеспечишь ей покой, — отрезал Лёня. — В своей квартире. Или где там еще. Можешь снять ей отдельное жилье, нанять сиделку, что угодно. Это твоя мать. Ты и решай. А я умываю руки.
Полтора года назад Анна Петровна, бойкая и язвительная дама шестидесяти восьми лет, неудачно упала на улице. Перелом шейки бедра. Больница, операция, долгий период восстановления. Врачи сразу сказали, что одной ей теперь жить нельзя. Нужен постоянный присмотр. Марина тогда была в панике. Работа, цейтнот, да и отношения с матерью у нее всегда были, мягко говоря, натянутыми. Анна Петровна всю жизнь считала, что дочь у нее получилась «непутевая»: и замуж вышла не за того, и работа у нее скучная, и выглядит она «серой мышью».
Именно Лёня, ее «не тот» зять, тогда нашел выход.
— Чего ты мечешься? — сказал он просто. — Перевезем ее к нам. Я все равно неделями в рейсах, квартира пустая. А вернусь — буду помогать. Комната свободная есть. Прорвемся.
Марине это показалось идеальным решением. Она с благодарностью вцепилась в предложение мужа. Сама мысль о том, чтобы жить с матерью под одной крышей, вызывала у нее нервную дрожь. Анна Петровна обладала редким талантом выводить дочь из себя за пару минут, находя самые больные точки и надавливая на них с ехидным удовольствием.
Поначалу все шло более-менее гладко. Лёня, возвращаясь из рейса, брал на себя основную заботу о теще. Он возил ее по врачам, готовил диетические супы, которые сама Анна Петровна называла «пойлом для немощных», терпеливо выслушивал ее бесконечные жалобы на здоровье, на соседей, на правительство и, конечно, на «бестолковую» Марину.
Анна Петровна зятя, как ни странно, почти сразу приняла. Он был для нее неким неодушевленным, но полезным предметом быта. «Лёнечка, принеси водички», «Лёнечка, подушку поправь», «Лёнечка, что-то в боку колет, посиди со мной». Он, в отличие от Марины, не спорил, не раздражался, а молча делал то, что просят. Марина же, приходя с работы, заставала дома гнетущую атмосферу. Мать встречала ее тяжелым вздохом и поджатыми губами.
— Ну что, наработалась? А мы тут с Лёнечкой одни кукуем. Он-то бедный с ног сбился, а от тебя помощи никакой.
Любая попытка Марины помочь натыкалась на стену пассивной агрессии. Приготовит ужин — «слишком жирно, мне такое нельзя». Попытается поговорить — «о чем с тобой говорить, у тебя на уме только твои бумажки».
Постепенно Марина стала задерживаться на работе. Потом начала брать подработки. Она убеждала себя, что делает это ради семьи, ради денег, которые могут понадобиться на лечение. Но в глубине души знала — она просто сбегала. Сбегала от матери, от ее колючего взгляда, от чувства вины, которое та в ней искусно культивировала. А Лёня… Лёня все тянул.
— Что именно случилось? — повторила Марина, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Последний раз, когда ты уезжал, все было нормально.
Лёня усмехнулся, но смех получился скрипучим, злым.
— Нормально? Марина, ты вообще в курсе, что у нас дома происходит, пока ты «нормально» работаешь? Ты знаешь, что твоя мама вчера устроила?
Он подошел к столу и взял оттуда свой телефон. Несколько раз провел пальцем по экрану и протянул его жене. На экране было видео. Снятое, очевидно, кем-то из соседей. Дверь их квартиры была распахнута, а на пороге стояла Анна Петровна, опираясь на ходунки. Она громко, на всю лестничную клетку, причитала, обращаясь к соседке, тете Любе.
— …ворюга он, Любочка,ворюга! Пенсию мою из тумбочки украл! Всю, до копеечки! Говорила я Маринке, не связывайся ты с этим шоферюгой, голь перекатная! А она уши развесила! Вот, пригрели змею на груди! Теперь обворовывает больную старуху!
Марина смотрела на экран, и у нее темнело в глазах. Голос матери, обычно слабый и жалобный, сейчас звенел от праведного гнева.
— Но… этого же не может быть, — прошептала она. — Пенсию ты ей сам вчера принес и в шкатулку положил. Я видела.
— Я тоже видел, — кивнул Лёня, забирая телефон. — А она ее, оказывается, под матрас перепрятала. И забыла. А когда не нашла в шкатулке, решила, что я украл. И не просто решила, а на весь подъезд объявила. Тетя Люба мне потом позвонила, когда я уже на подъезде к городу был. Рассказала. Я приехал, перевернул всю комнату, нашел эту пенсию у нее под матрасом. Думаешь, она извинилась?
Он помолчал, давая Марине самой ответить на этот вопрос.
— Она сказала: «Ах, вот ты ее куда засунул! Чтобы я не нашла, да? Думал, я не догадаюсь?». Понимаешь? Она даже тогда сделала меня виноватым.
Он сел на подлокотник дивана. Внезапно вся его показная твердость испарилась, и Марина увидела перед собой бесконечно уставшего человека.
— Я терпел все, Марин. Ее вечные придирки. Ее рассказы о том, какой я никчемный муж для ее «принцессы». Я терпел, когда она звонила моим родителям в деревню и жаловалась, что я ее голодом морю. Я даже стерпел, когда она вылила в унитаз суп, который я варил три часа, потому что он «воняет псиной». Я все это терпел, потому что она — твоя мать. И потому что я тебя люблю. Любил.
Последнее слово он произнес почти шепотом, и оно ударило Марину сильнее, чем любая пощечина.
— Но я не буду терпеть, когда меня выставляют вором. На весь дом. Этого я терпеть не стану. Так что собирай вещи, Марина. Или ее. Или свои. Завтра утром Анны Петровны в этой квартире быть не должно.
Ночь прошла в тяжелом, вязком молчании. Лёня ушел спать в гостиную, на диван, демонстративно хлопнув дверью. Марина долго сидела на кухне, обхватив голову руками. Она пыталась найти выход, но все мысли упирались в глухую стену. Уговорить Лёню? Бесполезно. Она видела его таким впервые — спокойным, решительным и абсолютно непреклонным. Забрать маму к себе? Но куда? У них была всего лишь двухкомнатная квартира. Поселить ее в одной комнате с собой и мужем было немыслимо, а отдать ей свою спальню и перебраться в гостиную… это означало конец их брака. Снять ей квартиру? На какие деньги? Ее зарплаты едва хватало на то, чтобы покрывать их общие расходы, пока Лёня был в рейсе.
Она позвонила матери. Анна Петровна сняла трубку после долгой паузы.
— Мама, что ты наделала? — без предисловий начала Марина.
— А что я наделала? — капризно отозвалась та. — Правду сказала? Так он и есть ворюга!
— Мама, деньги нашлись! Они были у тебя под матрасом! Лёня говорит, ты сама их туда положила!
— Ничего я не клала! Это он подбросил, когда понял, что я шум подняла! Испугался! — в голосе Анны Петровны зазвенели истерические нотки. — Ты мне звонишь, чтобы защищать этого проходимца? Вместо того чтобы родную мать поддержать? Я так и знала! Ты всегда была неблагодарной!
Марина молча нажала отбой. Разговаривать было бесполезно. Она попала в ловушку, которую сама же себе и устроила полтора года назад, радостно переложив свою ношу на плечи мужа.
Утром Лёня был уже на ногах. Он пил кофе на кухне, одетый в дорожную куртку. Сумки с вещами тещи стояли у порога.
— Я еду на твою работу, — сообщил он, не глядя на жену. — Адрес я знаю. Буду ждать тебя у входа. У тебя есть два часа, чтобы решить, что ты будешь делать.
Марина смотрела на него, и в ее душе боролись обида и страх. Обида на то, что он так жестоко, так публично ставит ей ультиматум. И страх потерять его, потерять их семью, их тихую, налаженную жизнь.
— Лёня, пожалуйста… — прошептала она.
— Я все сказал, Марина.
Он вышел, и дверь за ним захлопнулась.
Через пятнадцать минут раздался звонок. Это была Анна Петровна из своей комнаты.
— Марина! Этот твой муж-бандит меня не кормит! Я с голоду умираю! Принеси мне завтрак!
Марина медленно поднялась со стула. Она подошла к холодильнику, достала вчерашнюю кашу, которую варил Лёня, разогрела ее и молча поставила тарелку перед матерью.
— Ешьте, — сказала она безжизненным голосом.
Анна Петровна брезгливо поковырялась ложкой в тарелке.
— Опять эта гадость. Никакого вкуса. Лёнька твой совсем готовить не умеет.
И в этот момент что-то в Марине сломалось. Вся обида на мужа испарилась, оставив после себя только холодную, ясную ярость. Ярость на мать, которая разрушала все, к чему прикасалась. Ярость на собственную трусость, которая привела к этой ситуации.
— Значит, так, мама, — сказала она тихо, но так, что Анна Петровна подняла на нее удивленный взгляд. — Сейчас ты поешь эту кашу. Потом оденешься. Мы едем.
— Куда это мы едем? — насторожилась та.
— Ко мне. Поживешь пока со мной.
Марина не поехала на работу. Она позвонила начальнику, соврала про внезапную болезнь родственницы и взяла отгул. Затем вызвала грузовое такси. Пока машина ехала, она методично собирала оставшиеся вещи матери: лекарства, одежду, какие-то памятные безделушки. Она действовала как автомат, не позволяя себе думать и чувствовать.
Когда приехали грузчики, Анна Петровна устроила скандал. Она кричала, что ее силой вывозят из дома, что дочь с зятем сговорились, чтобы сдать ее в богадельню и завладеть ее квартирой, которая, к слову, давно уже была продана, чтобы оплатить ту самую операцию. Марина молча, но твердо взяла ее под руку и повела к выходу. Соседи, высунувшиеся на шум, провожали их сочувствующими и осуждающими взглядами.
Свою вторую квартиру — маленькую «однушку» на окраине города, доставшуюся ей от бабушки — Марина сдавала. Это был их с Лёней небольшой дополнительный доход. Именно туда она и привезла мать. Квартира была пустой, только самая необходимая мебель.
— И я буду здесь жить? В этой конуре? — скривилась Анна Петровна, оглядывая скромную обстановку.
— Да, — коротко ответила Марина. — Здесь. Со мной.
Первые несколько дней превратились для Марины в персональный ад. Она поняла, от чего сбегала все это время. Мать требовала постоянного внимания. Она не могла сама ни разогреть еду, ни налить себе чаю. Каждые пять минут раздавался ее требовательный голос: «Марина, мне скучно!», «Марина, у меня спина болит!», «Марина, выключи телевизор, он мне мешает думать!».
Она критиковала все, что делала дочь. Еда была безвкусной, уборка — некачественной, а сама Марина — «неумехой и лентяйкой». Ночью Анна Петровна плохо спала, стонала, звала дочь, жаловалась на боли во всем теле. Марина спала урывками на раскладном кресле, а утром, невыспавшаяся и злая, шла на работу, где не могла сосредоточиться, постоянно ожидая звонка от матери.
Лёня не звонил. Он просто исчез. Телефон был выключен. Марина знала, что он в рейсе, но раньше он всегда находил минуту, чтобы написать сообщение. Сейчас — тишина. И эта тишина была оглушительнее любых скандалов.
Через неделю Марина была на грани срыва. Она похудела, под глазами залегли темные круги. Однажды вечером, после очередного потока упреков от матери, она просто вышла на балкон и закричала в кулак, чтобы не закричать в голос. Она наконец-то поняла, через что проходил Лёня. Не полтора года, нет. Она сломалась за неделю.
Она села за ноутбук и начала искать. Пансионаты для пожилых. Частные дома престарелых. Сиделки с проживанием. Цены кусались. Чтобы оплатить приличный пансионат, нужно было продать «однушку» матери, добавить все их с Лёней сбережения и еще влезть в долги.
Она смотрела на фотографии улыбающихся старичков, на чистые комнаты и зеленые дворики. И впервые за долгое время почувствовала не вину, а облегчение. Это был выход. Единственный правильный выход для всех.
Разговор с матерью был тяжелым. Анна Петровна плакала, обвиняла ее в предательстве, кричала, что лучше умрет, чем отправится «в тюрьму для стариков». Но Марина была непреклонна. В ней больше не было ни капли той дочерней робости, которая парализовала ее всю жизнь.
— Мама, ты поедешь туда, — сказала она твердо, глядя матери прямо в глаза. — Там тебе обеспечат уход, который не могу дать ни я, ни Лёня. Там будут врачи, процедуры, общение. Ты не будешь одна. А я буду приезжать к тебе каждые выходные. Каждые. Я обещаю.
Она нашла неплохой частный пансионат в пригороде. Потратила несколько дней на оформление документов, продажу квартиры, сбор денег. Все это время Лёня не объявлялся. Марина отправляла ему сообщения: «Я решаю проблему», «Мама переезжает в пансионат», «Я все поняла». Ответа не было.
В день переезда Анна Петровна была на удивление тихой. Она сидела в кресле, одетая в свое лучшее платье, и смотрела в окно. Когда Марина подошла к ней, она вдруг взяла ее за руку.
— Прости меня, дочка, — сказала она тихо. — Я… была не права.
Марина ничего не ответила. Она просто сжала ее сухую, прохладную ладонь.
Вернувшись в пустую квартиру, Марина почувствовала оглушительную тишину. Она убрала разбросанные вещи, вымыла пол. Затем села на диван и заплакала. Она плакала от усталости, от одиночества, от горечи и от смутной надежды.
Вечером, когда уже стемнело, в замке повернулся ключ. На пороге стоял Лёня. Он выглядел уставшим, осунувшимся. Он молча прошел в квартиру, огляделся. Сумок Анны Петровны не было.
— Где она? — спросил он тихо.
— В пансионате, — так же тихо ответила Марина. — Хороший, я все проверила. Под Москвой.
Он кивнул. Прошел на кухню, налил себе стакан воды. Марина стояла в дверях, не зная, что сказать.
— Я продала ее квартиру, чтобы все оплатить, — добавила она. — И наши сбережения… почти все ушли.
Лёня допил воду, поставил стакан.
— Деньги — дело наживное.
Он посмотрел на нее. Долго, изучающе. В его взгляде уже не было того ледяного холода, но и прежней теплоты тоже не было. Была только бесконечная усталость и… что-то еще. Какое-то горькое понимание.
— Я все поняла, Лёнь, — прошептала Марина. — Прости меня. Я была слепа и труслива.
Он не ответил. Просто подошел к ней, постоял мгновение и очень осторожно, словно боясь обжечься, провел рукой по ее волосам.
— Отдохни, — сказал он. — Тебе надо отдохнуть.
Он ушел в спальню и закрыл за собой дверь. Марина осталась стоять одна посреди квартиры. Примирения не было. Не было слез радости и объятий. Их брак, давший огромную трещину, держался на тонкой ниточке. Но сейчас, впервые за долгое время, Марина почувствовала, что у них появился шанс. Не на то, чтобы все вернуть, как было. А на то, чтобы построить что-то новое на руинах старого. Что-то более честное и взрослое. И она знала, что этот путь будет очень долгим.
