Марина прижимала телефон плечом к уху, одной рукой помешивая на плите манную кашу без комочков — единственное, что мама соглашалась есть на завтрак последние три дня. В трубке звучал бодрый, чуть торопливый голос сестры, словно доносившийся из другого, глянцевого мира, где не пахло валокордином и не скрипел по ночам ламинат от тревожной бессонницы.
— …Так что я возьму билет на пятницу, приеду утренним поездом, а в воскресенье вечером обратно, — щебетала Светлана. — У меня как раз окно между двумя проектами, сама понимаешь, цейтнот. Заскочу вас проведать. Маме что-нибудь привезти? Может, кашемировый палантин? Я видела один чудесный, персикового цвета, ей пойдет.
Марина сглотнула. Каша начала подгорать. Она выключила конфорку и с шумом поставила кастрюлю на холодную плитку.
— Света, какой на х… на худой конец палантин ей? Ей давление нужно мерить три раза в день и следить, чтобы она таблетки не перепутала. Она на прошлой неделе утренние вечером выпила.
— Мариш, ну что ты опять начинаешь? Я же деньги высылаю исправно. Найми сиделку, я оплачу еще одну. В чем проблема? — в голосе сестры проскользнуло легкое раздражение. Оно было знакомым, как старая заноза, которая уже не болит, но постоянно ощущается под кожей.
— Проблема в том, что она никого чужого в доме не потерпит. Она тебя-то еле дождется, — тихо ответила Марина, глядя в окно на серый двор. — Приезжай. Мы будем ждать…
Положив трубку, она почувствовала знакомую волну усталости, смешанной с глухой обидой. Ей было сорок два, Светлане — сорок. Но казалось, между ними пролегла целая жизнь. Света уехала в столицу сразу после института, выскочила замуж за перспективного архитектора, сделала карьеру в крупной компании. Ее жизнь состояла из презентаций, заграничных командировок, модных выставок и ужинов в ресторанах. Фотографии в соцсетях пестрели счастливыми моментами: вот она в Альпах, вот на побережье Италии, вот с мужем на открытии галереи. Под каждым фото Марина исправно ставила «лайк» и писала: «Красавица!».
Ее же, Маринина, жизнь состояла из других вещей: из расписания приема лекарств, из походов в поликлинику, из попыток уговорить маму съесть хоть ложку супа, из тревожных ночей, когда она прислушивалась к каждому шороху из соседней комнаты. Когда-то, очень давно, она мечтала стать художником-иллюстратором. Ее старая папка с эскизами пылилась на антресолях — свидетельство другой, несбывшейся жизни. Когда пять лет назад отец умер, а у мамы случился первый серьезный криз, вопрос, кто останется в родном городе, даже не стоял. Света тогда как раз получила повышение. «Мариша, ты же рядом, тебе проще, — говорила она по телефону. — А я буду помогать всем, чем смогу».
И она помогала. Деньгами. Каждый месяц на карту Марины приходила круглая сумма, которой с лихвой хватало на лекарства, хороших врачей и качественные продукты. Света считала, что этого достаточно. Она выполняла свой дочерний долг. А Марина выполняла другой — ежедневный, невидимый, выматывающий.
Пятница наступила вместе с суетой. Марина с утра сделала в квартире генеральную уборку, испекла любимый мамин лимонный пирог, аромат которого, казалось, на время вытеснил больничный запах. Анна Петровна, их мать, оживилась. Она надела свое лучшее платье, то самое, в котором была на юбилее у подруги лет десять назад, и даже попросила Марину подкрасить ей губы.
— Светочка едет, — повторяла она, прислушиваясь к звукам на лестничной клетке. — Надо ее хорошо встретить.
Светлана впорхнула в квартиру, как экзотическая птица. В модном бежевом тренче, с идеальной укладкой, она пахла дорогим парфюмом и успехом. Она обняла мать, вручила ей тот самый персиковый палантин и коробку элитного шоколада, который Анне Петровне был нельзя.
— Мамочка, ты прекрасно выглядишь! — восторженно сказала она, оглядывая скромную обстановку. — Маринка, привет. Устала, наверное?
Марина молча кивнула, принимая из рук сестры тяжелую сумку с гостинцами. Весь вечер Света рассказывала о своей жизни, о новом проекте, о планах на отпуск в Португалии. Анна Петровна слушала, не отрывая от младшей дочери сияющих глаз. Она всегда гордилась Светой — яркой, бойкой, пробивной. Марина же была тихой, домашней, «надежной». Надежность редко вызывает восхищение. Она воспринимается как данность.
На следующий день они сидели в гостиной и разбирали старые фотографии. Анна Петровна достала большой бархатный альбом.
— Ой, а это вот, помните, мы на море? — она показала на выцветший снимок. — Светочке тут лет десять. Вся в кудряшках, как ангелочек. А это ты, Марина… вечно с книжкой сидела, серьезная такая.
Светлана засмеялась.
— Мам, я помню, как ты мне тогда самое красивое платье купила, голубое, с рюшами. А Маринке — сарафан в горошек. Она еще обиделась, что не такое нарядное.
Марина слабо улыбнулась. Она помнила не это. Она помнила, как в тот день у нее поднялась температура, и она весь вечер пролежала в номере, пока папа со Светой ходили на аттракционы.
Анна Петровна перевернула страницу и наткнулась на фотографию со Светиного выпускного. Стройная, сияющая девушка в белом платье стояла в обнимку с отцом.
— Красавица, — выдохнула мать, с нежностью проводя пальцем по глянцевой поверхности. — А Светочка наша всегда особенной была, пробивная. Вся в отца. Я знала, что она далеко пойдет.
Эти слова, произнесенные с тихой материнской гордостью, ударили Марину под дых. Она сидела рядом, на том же диване, женщина, которая последние пять лет была для матери руками, ногами, памятью и сиделкой. Женщина, которая знала наизусть все ее рецепты, помнила дни рождения всех ее подруг и могла по одному вздоху определить, подскочило у нее давление или нет. Но особенной всегда была Света.
Марина почувствовала, как к горлу подкатывает комок. Она не заплакала. Она просто встала.
— Пойду чайник поставлю, — сказала она глухим, чужим голосом и вышла на кухню.
Она прислонилась лбом к холодному стеклу. За окном шел мелкий осенний дождь. Слезы, которые она так долго сдерживала, наконец-то хлынули. Это были слезы не обиды, а какого-то вселенского, тоскливого непонимания. За что? Почему ее жертва, ее любовь, ее жизнь так обесценены самым близким человеком? Она ничего не сказала, когда Света уезжала, ничего не сказала, когда осталась одна с больной матерью. Она просто делала то, что должна была. И вот ее награда — осознание того, что она всегда была на втором плане, в тени своей яркой и успешной сестры.
Вечером, когда мать уже спала, между сестрами состоялся разговор. Вернее, сначала это был монолог Светланы, которая, заметив состояние Марины, решила ее «поучить жизни».
— Марин, я понимаю, что тебе тяжело. Но ты сама выбрала такую жизнь. Никто тебя не заставлял. Ты вечно ходишь с таким лицом, будто несешь крест. Может, тебе стоит проще к этому относиться? Займись собой, сходи куда-нибудь. Я же могу оплатить сиделку на выходные.
Это стало последней каплей.
— Проще? — переспросила Марина, и ее тихий голос зазвенел от сдерживаемого напряжения. — Ты правда думаешь, что это так просто? Думаешь, можно купить заботу? Можно оплатить время, нервы, бессонные ночи? Ты приехала на два дня, привезла палантин и считаешь, что выполнила свой долг. А я здесь. Каждый день. Каждый час. Я отказалась от всего, Света! От всего, о чем мечтала, чтобы мама не была одна. А ты… ты даже не видишь этого. Для тебя я просто обслуживающий персонал, который почему-то вечно недоволен.
— Да что ты такое говоришь! — возмутилась Света. — Я благодарна тебе! Но ты сама делаешь из этого трагедию! Вечно жертву из себя строишь!
— Я не строю! Я и есть жертва! — выкрикнула Марина и тут же осеклась, испугавшись собственного крика. — Уезжай, Света. Пожалуйста, уезжай.
Она ушла в свою комнату и заперла дверь.
Светлана осталась в гостиной одна. Ее трясло от гнева и обиды. Жертва? Как она смеет? Разве Света не работает как проклятая, чтобы иметь возможность помогать им? Разве ее деньги ничего не значат?
Она бродила по притихшей квартире, чувствуя себя чужой. Взгляд упал на антресоли в коридоре. Что-то заставило ее притащить стул и достать оттуда старую, покрытую пылью картонную папку. Она помнила ее. Это была Маринина папка с рисунками.
Света села на диван и открыла ее. Первые листы — детские, наивные акварели. Пейзажи, портреты, цветы. Но чем дальше, тем серьезнее и талантливее становились работы. Вот серия эскизов к «Мастеру и Маргарите» — летящая на метле ведьма, такая живая, что, казалось, вот-вот вылетит с листа. Вот наброски городского пейзажа, выполненные тушью, — тонкие, точные, полные атмосферы. А вот — целая серия эскизов персонажей для детской книги, смешных и трогательных. У Марины был настоящий дар. Света всегда знала это, но как-то мимоходом, не придавая значения.
В самом конце папки лежал тонкий блокнот в клетку. Дневник. Света знала, что читать чужие дневники нельзя, но какая-то неведомая сила заставила ее открыть его. Записи были датированы годом смерти отца.
«15 мая. Папы больше нет. Мама совсем расклеилась. Света плачет все время, я должна быть сильной».
«3 июня. Света собирается в Москву. Говорит, что не может упустить свой шанс. Я ее понимаю. Она такая талантливая в своем деле».
«12 августа. Говорила с профессором из академии. Он посмотрел мои работы, сказал, что у меня большое будущее, что нужно обязательно поступать. Я так счастлива!»
«2 сентября. У мамы был приступ. Врачи говорят, нужен постоянный уход и покой. Она не хочет никого чужого. Только меня».
Света перелистнула несколько страниц. Следующая запись была сделана через месяц. Голос Марины в этих строках был совсем другим — ровным, лишенным эмоций.
«15 октября. Я сказала профессору, что не приеду. Сказала, что передумала. Маме нужен кто-то рядом. Света уедет, у нее большое будущее. А я… я просто буду рядом. Мои картины подождут».
Светлана закрыла дневник. Буквы расплывались перед глазами. Она сидела в тишине, и на нее медленно, но неотвратимо обрушивалось понимание. Понимание того, что она не просто не видела — она не хотела видеть. Ей было удобно считать, что Марина «просто осталась», что это был ее собственный, ничем не обусловленный выбор. Удобно было откупаться деньгами, измеряя свою дочернюю любовь банковскими переводами.
Она посмотрела на свои ухоженные руки с идеальным маникюром. Этими руками она подписывала многомиллионные контракты. А руки ее сестры, с сухой кожей и коротко остриженными ногтями, в это время меняли компрессы, чистили овощи и перебирали таблетки. Жгучий, невыносимый стыд затопил ее. Не за себя — успешную и состоявшуюся, а за себя — слепую и эгоистичную. Она вспомнила слова Марины: «Я и есть жертва». И впервые поняла их истинный, страшный смысл.
Утром Светлана не стала собирать чемодан. Когда Марина вышла из своей комнаты с опухшими от слез глазами, она увидела сестру на кухне. Та, неловко, но старательно, пыталась сварить ту самую манную кашу без комочков. Рядом на столе лежал ее телефон с открытым приложением авиакомпании.
— Я сдала билет, — тихо сказала Света, не поворачиваясь. — Останусь на неделю…
Марина ничего не ответила. Она просто подошла и молча взяла у сестры венчик.
В этой неделе не было громких слов и слезливых извинений. Но в ней было нечто большее. Была Светлана, которая училась мерить давление и разбираться в разноцветных таблетках. Была Светлана, которая сидела с мамой и слушала ее бесконечные истории из молодости, терпеливо, не поглядывая на часы. Была Светлана, которая в один из вечеров просто сказала:
— Марин, покажи мне свои новые рисунки.
— У меня нет новых, — ответила Марина.
— Тогда давай купим тебе хорошие краски и бумагу. Просто так.
Они сидели на кухне втроем — две сестры и их старенькая мама, — и пили чай с тем самым яблочным пирогом. Анна Петровна дремала, положив голову на плечо Марины, а другой рукой держала руку Светланы. Пропасть между сестрами никуда не исчезла за одну неделю, но через нее был перекинут тонкий, хрупкий мостик. Мостик, построенный не из денег и чувства долга, а из чего-то более важного — из внезапно обретенного зрения.
Когда Света уезжала, она обняла Марину на перроне.
— Я позвоню завтра, — сказала она. — И послезавтра. И буду приезжать. Не в гости, а чтобы помочь.
Марина кивнула, чувствуя, как внутри что-то теплое и давно забытое начинает оттаивать. Она смотрела вслед уходящему поезду и понимала: ее картины, возможно, и не дождались своего часа. Но ее сестра, кажется, наконец-то научилась видеть. И это, пожалуй, было самым главным произведением искусства в их общей семейной истории…
