— Ты что себе позволяешь?! Ты как с матерью моей разговаривала?! Да она в слезах мне звонила, говорит, ты её чуть ли не поколотить готова была!
Голос Николая, грубый и неожиданно громкий, ворвался в кухонное затишье, как шаровая молния. Валентина вздрогнула так, что острый нож, которым она превращала румяный перец в тонкие полоски для вечернего рагу, едва не полоснул по пальцам.
Она замерла, повернув голову к двери, откуда уже надвигалась разъярённая фигура мужа. Его лицо было багровым, глаза метали молнии – таким она его видела от силы пару раз за три года их совместной жизни, и оба раза это не предвещало ничего хорошего.
— Коля, что случилось? Какая мать? О чём ты? — Валентина отложила нож на разделочную доску, её брови недоумённо поползли вверх. На плите тихо булькало что-то ароматное, в воздухе витал запах пряностей и чеснока – она как раз заканчивала приготовление ужина, предвкушая спокойный вечер.
— Не прикидывайся невинной овечкой! — он уже стоял посреди кухни, нависая над ней, его кулаки непроизвольно сжимались. — Мать моя заходила сегодня! Заходила! И ты устроила ей такой приём, что она до сих пор успокоиться не может! Оскорбляла её, хамила, чуть ли не руки распускала!
Валентина почувствовала, как внутри всё холодеет от абсурдности обвинений. Галина Дмитриевна действительно заезжала часа три назад, как всегда без предупреждения, когда Валентина была поглощена готовкой.
Визит был, как обычно, непростым – свекровь обошла квартиру придирчивым взглядом, высказала своё «фе» по поводу нового коврика в прихожей, покритиковала выбранный Валентиной сорт яблок для шарлотки, которую та планировала испечь на выходных, и даже способ нарезки овощей для этого самого рагу удостоился отдельной лекции о «правильном» ведении хозяйства.
Валентина, как и всегда в таких случаях, молча кивала, сцепив зубы, считая минуты до её ухода. Ни единого грубого слова, ни даже намёка на раздражение она себе не позволила. Она слишком хорошо знала, чем чреваты любые попытки возразить Галине Дмитриевне.
— Я ничего подобного не говорила своей матери никогда! У меня и в мыслях не было её оскорблять!
Жена была возмущена, когда муж начал кричать на неё после того, как ему позвонила его мать и пожаловалась на его жену, говоря, что она её оскорбила по-всякому, а ещё хотела ударить, когда она ранее днём заходила в гости.
— Коля, да что ты такое говоришь? Галина Дмитриевна была здесь, да. Посидела минут двадцать, высказала пару замечаний по хозяйству, как обычно. Я слова ей поперёк не сказала!
— Не сказала?! — Николай буквально задохнулся от возмущения. Он сделал ещё шаг, и Валентина инстинктивно отступила, упираясь бёдрами в кухонный стол. — Она говорит, ты её старой ведьмой обозвала! Сказала, что она тебе всю жизнь испортила своим присутствием!
Орала, что нечего ей тут шастать без приглашения! И когда она попыталась тебе возразить, ты на неё чуть ли не с кулаками кинулась! Замахнулась! Это называется «слова поперёк не сказала»?!
Картина, нарисованная Николаем, была настолько чудовищно лживой, что у Валентины на мгновение перехватило дыхание. Старой ведьмой? Замахнулась? Да она к Галине Дмитриевне и подойти-то близко боялась в моменты её «инспекций», не то что руку поднять. Внутри поднялась волна горькой обиды, смешанной с бессильным гневом. Сколько можно это терпеть?
— Это ложь, Коля! От начала и до конца! — она постаралась, чтобы её голос звучал твёрдо, но он всё равно предательски дрогнул. — Твоя мама… она, видимо, что-то не так поняла. Или… или просто преувеличила. Сильно преувеличила.
Я была с ней предельно вежлива, как и всегда. Я молчала, когда она критиковала всё, что попадалось ей на глаза, от цвета моих кухонных полотенец до того, как я дышу! Я просто хотела, чтобы она поскорее ушла, и не давала ей ни малейшего повода для конфликта!
— Мама не станет врать! — отрезал Николай, и в его голосе прозвучала такая непоколебимая уверенность, что у Валентины опустились руки. Это была знакомая, до боли изъезженная пластинка. Мама – святая, мама – непогрешима, мама – никогда не обманет своего любимого сына.
А жена… жена всегда была для Галины Дмитриевны недостаточно хороша, недостаточно расторопна, недостаточно покладиста. И Николай, похоже, разделял это мнение, когда дело касалось выбора между матерью и женой.
— Значит, вру я? — тихо, почти шёпотом спросила Валентина, глядя мужу прямо в глаза, пытаясь отыскать там хоть тень сомнения, хоть намёк на желание разобраться. Но его взгляд был твёрд и холоден. Он уже вынес свой вердикт, и апелляции не подлежало.
В кухне всё ещё пахло ужином, который теперь казался неуместным, издевательским напоминанием о так и не состоявшемся спокойном вечере. Бульканье в кастрюле раздражало, аромат пряностей вызывал тошноту. Воздух сгущался, пропитываясь взаимным непониманием и обидами, грозя вот-вот взорваться настоящей бурей. И Валентина чувствовала, что это только начало. Начало чего-то очень скверного.
— Да, Коля, получается, что вру я, — Валентина произнесла это с неожиданным для самой себя спокойствием, в котором, однако, не было и тени смирения. Скорее, это было спокойствие человека, подошедшего к краю пропасти и трезво оценивающего глубину. Она выпрямилась, её взгляд, до этого растерянный, обрёл жёсткость.
— Получается, что я, прожив с тобой три года, деля с тобой постель, быт, радости и редкие печали, вдруг решила ни с того ни с сего наброситься на твою матушку, осыпать её бранью и чуть ли не пустить в ход кулаки. А Галина Дмитриевна, ангел во плоти, кристально честный человек, просто констатирует факты. Я всё правильно понимаю?
Николай нахмурился, ему явно не понравился этот саркастический тон, эта внезапная перемена в жене, которая обычно старалась сглаживать углы, особенно когда дело касалось его матери.
— Не надо утрировать, — буркнул он, хотя сам только что занимался именно этим, пересказывая «ужасы» со слов Галины Дмитриевны. — Мама была очень расстроена. Очень! Она не стала бы так переживать из-за пустяка.
— Пустяка? — Валентина усмехнулась, но усмешка вышла кривой, лишённой веселья. Она медленно обошла стол, останавливаясь у окна, спиной к мужу. Смотрела на сгущающиеся за стеклом сумерки, на редкие огни в домах напротив. — Знаешь, Коля, а ведь это далеко не первый «пустяк», из-за которого твоя мама «очень расстраивается», а ты потом обрушиваешься на меня с обвинениями.
Ты забыл, как она рассказывала тебе, будто я запретила ей брать внука подруги на выходные, потому что «нечего чужих детей в дом тащить», хотя я всего лишь сказала, что у нас на эти дни уже куплены билеты в театр, и мы физически не сможем с ним посидеть?
А как она уверяла тебя, что я выкинула её старый, но «памятный» сервиз, который она сама же и разбила при переезде, свалив вину на грузчиков, а потом, видимо, забыв об этом, переключилась на меня?
Она говорила ровно, почти бесстрастно, перечисляя эти мелкие, но показательные эпизоды из их семейной хроники. Николай молчал, его лицо стало непроницаемым. Он не любил, когда Валентина напоминала ему об этих случаях, когда очевидная неправота матери ставила его в неловкое положение.
— Это всё было давно, и это другое, — наконец произнёс он глухо, не глядя на неё.
— Другое? — Валентина медленно повернулась. Её глаза, обычно тёплые, ореховые, сейчас казались тёмными и холодными, как зимняя ночь. — Почему же другое, Коля? По-моему, всё то же самое. Твоя мама видит мир так, как ей удобно, и рассказывает тебе то, что хочет, чтобы ты услышал. А ты… ты всегда ей веришь. Безоговорочно. Даже если её слова противоречат здравому смыслу и всему, что ты знаешь обо мне.
Она сделала паузу, давая ему возможность ответить, возразить, но он лишь упрямо сжал губы.
— Хорошо, — её голос стал ещё твёрже, в нём появилась сталь. — Раз ты так уверен в её абсолютной правдивости и моей непроходимой лживости, давай сделаем просто. Прямо сейчас. Возьми свой телефон. Позвони Галине Дмитриевне. Включи громкую связь. И пусть она при мне, при тебе, повторит всё то, что наговорила тебе обо мне.
Пусть расскажет, какими именно «последними словами» я её оскорбляла. Пусть опишет, как именно я «замахивалась» на неё. Давай, Коля! Чего ты ждёшь? Или ты боишься услышать что-то, что не впишется в твою удобную картину мира?
Предложение было неожиданным. Николай замер, его лицо медленно начало наливаться той же багровой краской, что и вначале. Он смотрел на жену так, словно она предложила ему совершить святотатство.
— Ты… ты с ума сошла?! — рявкнул он, его голос сорвался на фальцет. — Ты предлагаешь мне устроить матери допрос?! После того, как ты её довела?! Да она… она и так на грани! Я не стану её унижать твоими проверками! Она мне всё сказала, и я ей верю! И точка!
Его отказ был настолько категоричным, настолько пропитанным слепой сыновней преданностью и полным пренебрежением к её чувствам, к её правде, что Валентина поняла – это стена. Глухая, непробиваемая стена, о которую разобьются любые её доводы, любые попытки достучаться до его разума. Он уже сделал свой выбор. И этот выбор был не в её пользу.
На кухне повисла тяжесть невысказанного, но уже очевидного. Градус конфликта неумолимо полз вверх, подбираясь к точке кипения. Валентина почувствовала, как отчаяние начинает сменяться холодной, звенящей яростью. Она больше не была растерянной жертвой обстоятельств; она превращалась в человека, готового защищать себя до конца, чего бы это ни стоило.
— Точка, значит, — медленно повторила Валентина, и в её голосе не осталось ни тени прежней обиды или желания что-то доказать. Вместо этого в нём появился ледяной металл, от которого Николаю стало бы не по себе, будь он чуть внимательнее к нюансам её состояния, а не поглощён собственной праведной яростью. Она смотрела на него долго, изучающе, словно видела впервые.
И то, что она видела, ей, очевидно, не нравилось. Кухня, ещё недавно казавшаяся ей уютным сердцем их дома, теперь ощущалась тесной, душной клеткой, из которой хотелось вырваться. Аромат ужина, который она с такой любовью готовила, теперь вызывал лишь приступ глухой тошноты.
— Знаешь, Коля, — продолжила она тем же ровным, почти бесцветным тоном, — ты прав. Точка. Кажется, я наконец-то всё поняла. Поняла, что пытаться достучаться до тебя, когда речь заходит о твоей маме, – это как биться головой о бетонную стену.
Больно, бессмысленно и совершенно безрезультатно. Ты всегда будешь выбирать её, всегда будешь верить ей, а я… я всегда буду той, кто «что-то не так поняла», «преувеличила» или, как сегодня, откровенно «лжёт» и «распускает руки».
Она сделала короткую паузу, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Николай открыл было рот, чтобы возразить, чтобы снова обвинить её в эгоизме и неуважении к матери, но Валентина жестом остановила его. Это был новый для неё жест – властный, не допускающий пререканий.
— Поэтому я больше не буду пытаться, — её голос обрёл неожиданную твёрдость, в нём не было ни мольбы, ни угрозы – лишь констатация неотвратимого факта. — Если ты так безоговорочно веришь своей матери и считаешь, что я способна на ту мерзость, которую она тебе наплела… что ж, тебе, наверное, будет спокойнее и комфортнее жить рядом с человеком, которому ты доверяешь.
Так что, Коля, будь добр, собирай свои вещи и переезжай к маме. Ей как раз нужна будет твоя поддержка после такого «ужасного» столкновения со мной. А я… я устала быть вечной виновницей во всех смертных грехах. Устала от этой лжи и от твоей слепой веры.
Николай остолбенел. Он смотрел на жену во все глаза, пытаясь понять, шутит она, блефует или действительно говорит серьёзно. Такого поворота он никак не ожидал.
Он привык, что Валентина после вспышек его гнева обычно замыкалась, дулась какое-то время, но потом отходила, и всё возвращалось на круги своя. Но сейчас в её взгляде не было ничего, что указывало бы на обычную обиду. Там плескалась холодная, стальная решимость.
— Ты… ты что несёшь? — прохрипел он, когда к нему наконец вернулся дар речи. — Ты меня из дома выгоняешь? Из-за того, что я заступился за собственную мать? Ты совсем рехнулась?
— Я не выгоняю, Коля, — спокойно поправила его Валентина, и это спокойствие пугало его больше, чем любой крик. — Я предлагаю тебе сделать выбор, который ты, по сути, уже сделал. Ты выбрал верить ей, а не мне. Так будь последователен. Живи с тем, кому доверяешь. А я не хочу жить с человеком, для которого слово его матери, даже самое абсурдное, всегда будет весомее слова жены.
Не дожидаясь его ответа, она развернулась и вышла из кухни. Николай услышал, как её шаги удаляются в сторону спальни. Мгновение он стоял в растерянности, пытаясь переварить услышанное. «Да это просто бабские штучки, — пронеслось у него в голове. — Сейчас попсихует и успокоится. Нервы…»
Но тут из спальни донёсся звук открываемого шкафа-купе, потом шорох вынимаемой одежды. Николай нахмурился и двинулся следом.
Картина, представшая его глазам, заставила его замереть на пороге. Валентина, с абсолютно непроницаемым лицом, методично доставала из шкафа его рубашки, джемперы, брюки. Она не рвала их с вешалок, не комкала в ярости.
Она аккуратно снимала их, складывала – небрежно, но без агрессии – и одну за другой бросала на пол у изножья кровати. Её движения были размеренными, почти механическими. Никакой дрожи в руках, никакого искажённого гневом лица. Только холодная, сосредоточенная целеустремлённость.
— Валя, ты что творишь?! — его голос уже не был таким уверенным, в нём прорезались нотки тревоги. — Прекрати этот балаган! Ты сейчас доиграешься!
Она даже не посмотрела в его сторону, словно его и не было в комнате. Очередная его рубашка, тщательно выглаженная ею же вчера, полетела на растущую груду вещей.
Затем последовал свитер, который Галина Дмитриевна подарила ему на прошлый день рождения и который Валентина терпеть не могла за колючую шерсть и нелепый узор. Она взяла его двумя пальцами, словно что-то брезгливое, и с особым нажимом швырнула поверх остального.
— Я сказал, прекрати! — Николай шагнул в комнату, его лицо снова начало наливаться краской, но теперь это была скорее растерянная злость, чем праведный гнев. Он не понимал, что происходит, почему его обычно покладистая жена ведёт себя так.
Валентина, не говоря ни слова, подошла к комоду, выдвинула ящик с его бельём и носками и, зачерпнув охапку, так же методично вывалила её на пол. Потом ещё одну. Затем она взяла спортивную сумку Николая, которая стояла в углу, раскрыла её и начала спокойно, но быстро сгребать в неё разбросанную одежду. Не складывала аккуратно, а просто запихивала, как попало.
Градус происходящего резко скакнул вверх. Это уже не было просто словесной перепалкой. Это было действие. Демонстративное, унизительное, и, что самое страшное для Николая, абсолютно серьёзное. Он смотрел на жену, которая с ледяным спокойствием вышвыривала его жизнь из их общей спальни, и чувствовал, как земля уходит у него из-под ног.
— Хватит! Ты слышишь меня? Остановись немедленно! — Николай наконец-то преодолел оцепенение и ринулся к Валентине, пытаясь перехватить очередную порцию вещей, летевшую в спортивную сумку. Его пальцы наткнулись на её холодные руки, и он невольно отдёрнул свои, словно обжёгшись о лёд.
Её спокойствие, её методичная, отстранённая деятельность пугали его до чёртиков. Это было не похоже на обычную ссору, не похоже на те вспышки, после которых они обычно мирились. В её движениях, в выражении её лица было что-то окончательное, неотвратимое.
— Что ты делаешь, Валя? Ты разрушаешь всё! Из-за чего? Из-за того, что я не поверил твоим… твоим наветам на мою мать? — он пытался говорить грозно, но в голосе проскальзывали растерянные, почти панические нотки. Он схватил её за плечи, пытаясь встряхнуть, заставить посмотреть на него, но она лишь слегка повела плечом, высвобождаясь, и продолжила своё дело, словно он был пустым местом.
— Я ничего не разрушаю, Коля, — её голос был таким же ровным и холодным, как и её руки. Она даже не повысила его, не обернулась. — Я просто навожу порядок. Убираю то, чему здесь не место.
— Не место?! — взревел он, чувствуя, как внутри закипает бессильная ярость. Он привык, что последнее слово всегда остаётся за ним, что его авторитет непререкаем, особенно когда дело касалось его матери. А сейчас его жена, его тихая, покладистая Валя, методично вышвыривала его из их общего дома, из их общей жизни. — Это мой дом, Валя! Наш дом! А ты ведёшь себя как… как ненормальная!
Она застегнула молнию на почти набитой сумке. Звук этот, резкий, металлический, прозвучал в тишине комнаты оглушительно, как выстрел. Затем она подняла сумку, которая оказалась довольно тяжёлой, и, не глядя на него, направилась к выходу из спальни. Николай инстинктивно преградил ей путь.
— Ты никуда с этой сумкой не пойдёшь, и я никуда не уйду, — процедил он, стараясь придать своему голосу максимальную твёрдость, но чувствуя, как эта твёрдость трещит под напором её ледяного спокойствия. — Мы сейчас сядем и всё обсудим. Ты извинишься перед матерью…
Валентина остановилась прямо перед ним, так близко, что он мог видеть своё искажённое гневом и растерянностью отражение в её холодных, ничего не выражающих глазах. Она чуть склонила голову набок, словно рассматривая какой-то любопытный, но совершенно неинтересный ей экспонат.
— Обсуждать больше нечего, Коля, — произнесла она тихо, но каждое слово отчётливо врезалось в его сознание. — Ты уже всё решил. Ты выбрал. Ты веришь ей. Ты всегда будешь верить ей. А я… я больше не хочу быть частью этого театра абсурда, где я вечно виновата, а твоя мама – святая мученица. Мне это неинтересно.
Она попыталась обойти его, но он снова преградил ей дорогу, его лицо исказилось.
— Ты не посмеешь! Я не позволю! Ты… ты пожалеешь об этом!
— О чём я пожалею, Коля? — в её голосе впервые прозвучала слабая, едва уловимая нотка – не то усмешки, не то искреннего недоумения. — О том, что перестала позволять вытирать об себя ноги? О том, что не хочу жить во лжи и постоянных унижениях? Нет, об этом я точно не пожалею.
Она сделала резкое движение в сторону, и сумка, которую она держала, ощутимо качнулась, едва не задев его. Николай отшатнулся, скорее от неожиданности, чем от реальной угрозы. И этим коротким мгновением Валентина воспользовалась. Она шагнула в коридор и, не останавливаясь, дошла до входной двери. Поставила сумку на пол у порога. Громко, демонстративно.
— Вот, — сказала она, так и не повернувшись к нему лицом, её голос донёсся до него уже из прихожей, глухой и отстранённый. — Твои вещи. Можешь добавить то, что забыла. И иди. Иди к ней. К той, которой ты веришь больше, чем собственной жене. К той, которая никогда не врёт. Утешь её. Расскажи, какая я плохая. Ей понравится.
Николай стоял посреди спальни, раздавленный и униженный. Обвинения, угрозы, попытки воззвать к её разуму – всё разбилось о стену её отчуждения.
Он смотрел на свою жену, которая стояла у порога их квартиры, фактически выставляя его вон, и не мог поверить, что это происходит наяву. Это был какой-то дурной сон, кошмар, от которого хотелось проснуться. Но холодный, решительный голос Валентины и брошенная у двери сумка были слишком реальны.
Он сделал несколько шагов к ней, всё ещё надеясь, что это какая-то злая шутка, что сейчас она обернётся, и её лицо смягчится. Но она не двигалась, стояла спиной, как изваяние.
— Валя… — начал он, но голос его предательски дрогнул, и он осёкся.
— Уходи, Коль, — сказала она, не оборачиваясь. И в этих двух словах было столько окончательности, столько ледяного презрения, что он понял – всё кончено. По-настоящему кончено. Она не просто ссорилась, она вычёркивала его из своей жизни.
И виновницей этого, как бы он ни пытался убедить себя в обратном, была не только его мать с её вечными жалобами и преувеличениями, но и он сам, со своей слепой, инфантильной верой в её непогрешимость.
Он молча развернулся, прошёл обратно в спальню, механически сгрёб со стула свой пиджак, сунул в карман телефон и ключи. В голове был полный сумбур. Ярость боролась с обидой, растерянность – с уязвлённой гордостью. Он подошёл к двери, где всё так же неподвижно стояла Валентина. Она даже не удостоила его взглядом. Он открыл дверь, шагнул на лестничную площадку и только тогда обернулся.
— Ты ещё приползёшь, — выплюнул он, но слова прозвучали жалко и неубедительно даже для него самого.
Валентина медленно повернула голову. В её глазах не было ни ненависти, ни сожаления. Только пустота.
— Не дождёшься, — тихо, но отчётливо ответила она и, не дожидаясь его ухода, захлопнула дверь прямо перед его носом. Щелчок замка прозвучал как выстрел, обрывающий последнюю нить.
Николай остался один на лестничной площадке, рядом с сумкой, набитой его вещами. В квартире за дверью воцарилась тишина, но это была не та звенящая тишина, о которой пишут в романах. Это была тишина окончательного разрыва. Галина Дмитриевна добилась своего. Все поссорились. Окончательно. И жестоко…
