– Нет, ну ты послушай, Маришка, не вешай нос. Прорвемся! – голос свекрови, Клавдии Ивановны, сочился в щель под дверью спальни, вязкий и приторный, как перестоявшее варенье. – Пашка же работает, я пенсию получаю. Продадим эту квартиру, купим тебе однушку, а себе что-нибудь поменьше. Не на улице же тебе с дитем куковать.
Лида замерла на пороге, рука с чашкой застыла в воздухе. «Продадим эту квартиру». Эту. ЕЁ квартиру. Ту самую, на которую она, Лида, горбатилась пять лет в душном офисе, отказывая себе в отпуске и новом платье. Ту, в которую она вложила не только деньги, но и всю душу, сама подбирая обои и выискивая на распродажах именно этот диван цвета мокрого асфальта.
Сердце пропустило удар, а потом заколотилось тяжело, с набатным гулом, от которого заложило уши. Она медленно, на негнущихся ногах, прошла в комнату и села на край кровати. Разговор в прихожей продолжался. Клавдия Ивановна, приехавшая «погостить на пару недель», жила у них уже четвертый месяц, и эти недели растянулись в бесконечную, удушливую вечность.
– Да не переживай ты, – ворковала она в трубку. – С Лидкой я поговорю. Куда она денется? Семья все-таки. Пашка – сын мой единственный, не даст сестру в обиду. Все решим.
Лида поставила чашку на тумбочку. Руки не дрожали. Внутри, наоборот, наступила звенящая, ледяная пустота, вытеснившая и обиду, и злость. Остался только холодный, острый, как осколок стекла, фокус. Она вспомнила, как все начиналось.
Павел появился в ее жизни внезапно, на дне рождения общей знакомой. Высокий, немногословный, с надежными, сильными руками автомеханика и обезоруживающей, чуть смущенной улыбкой. Он не сыпал комплиментами и не рассказывал пошлых анекдотов. Он просто подошел, когда она пыталась открыть тугую бутылку с минералкой, молча взял ее из ее рук, с легким щелчком открутил крышку и протянул обратно. В его движениях была такая спокойная уверенность, такая основательность, что Лидино сердце, уставшее от инфантильных романтиков и самовлюбленных карьеристов, дрогнуло.
Он ухаживал просто и красиво. Приезжал после смены, пахнущий машинным маслом и металлом, с букетом полевых ромашек. Чинил ей капающий кран, который до этого игнорировали три вызванных сантехника. Возил ее за город, на берег озера, где они часами сидели, глядя на воду, и молчание было уютнее любых разговоров.
Лида, на тот момент тридцатидвухлетняя женщина с собственной однокомнатной квартирой и должностью старшего бухгалтера на мебельном производстве, почувствовала то, чего ей так не хватало – надежное мужское плечо. Не спонсорский кошелек, не партнера для выхода в свет, а именно плечо. Опору.
С Клавдией Ивановной она познакомилась через полгода. Невысокая, полноватая женщина с цепким, оценивающим взглядом и тщательно уложенными в пучок седыми волосами. Она с порога осмотрела Лидину квартиру так, будто пришла принимать объект госкомиссией. Провела пальцем по подоконнику, заглянула в холодильник.
– Скромненько, – вынесла она вердикт, но тут же смягчилась фальшивой улыбкой. – Но чистенько. Молодец, Лидочка. Сразу видно – хозяйка. Пашеньке моему нужна именно такая. Он у меня мальчик хороший, домашний, но к быту не приспособленный. Все я да я.
Лида тогда пропустила это мимо ушей. Ну, мама. Каждая мать хвалит своего ребенка. Она старалась понравиться: накрыла стол, испекла свой фирменный яблочный штрудель, который Клавдия Ивановна ковырнула вилкой и отодвинула.
– Сахару многовато. Для фигуры вредно, – менторским тоном заметила она. – Я вот Пашеньке всегда пирожки с капустой пекла. Без дрожжей. И сытно, и полезно.
Павел на это только смущенно улыбнулся и пожал плечами, мол, ну что поделать, мама.
Через год они поженились. Расписались скромно, без пышных торжеств. Павел переехал к Лиде. Его вещи – пара сумок с одеждой, ящик с инструментами и старая гитара – легко уместились в ее упорядоченном мире. Первое время было почти идеальным. Лида летела домой с работы, зная, что ее ждет не пустая квартира, а любимый мужчина. Она с удовольствием готовила ужины, слушая его неторопливые рассказы о рабочих буднях. Павел, в свою очередь, взял на себя все «мужские» дела: прибил полку в ванной, починил расшатанный стул, заменил гудящую вытяжку на кухне. Они были командой.
Клавдия Ивановна звонила каждый вечер. Ровно в девять. Разговоры были долгими, и Лида, сидя в комнате, слышала обрывки фраз: «…у Марины опять проблемы…», «…давление подскочило…», «…сапоги прохудились…». Павел после этих разговоров становился мрачным и задумчивым. Иногда он неловко просил у Лиды денег «в долг до зарплаты». Лида давала, не спрашивая, на что. Она знала – это для мамы или сестры.
Сестра Марина была отдельной статьей расходов и переживаний. Вечно безработная, с двумя детьми от разных, давно испарившихся мужчин, она постоянно влипала в какие-то истории: то брала микрозаймы под безумный процент, то связывалась с какими-то сомнительными компаниями, то просто теряла кошелек со всей зарплатой (когда та у нее появлялась). Клавдия Ивановна считала своим долгом спасать непутевую дочь, а Павел – помогать матери. Так из их семейного бюджета регулярно утекали ручейки, а то и целые реки.
Лида пыталась говорить с мужем.
– Паш, я все понимаю, это твоя семья. Но мы тоже семья. Мы откладывали на отпуск, помнишь? А теперь опять не получается.
– Люд, ну ты чего? Это же сестра. Мать вся извелась. Я не могу просто стоять и смотреть, – отвечал он, и в его голосе звучала такая искренняя боль, что Лида отступала. Она не хотела быть той, кто заставляет его выбирать.
А потом случилось то, что и привело к нынешней ситуации. Клавдия Ивановна продала свою двухкомнатную квартиру в старом фонде. Официальная версия, озвученная за ужином, была благородной.
– Совсем старая стала, Лидочка, – вздыхала она, подкладывая Павлу в тарелку кусок пожирнее. – Сил нет на пятый этаж без лифта таскаться. Да и зачем мне одной такие хоромы? Продам, деньги Пашеньке с тобой отдам – на расширение. Купите себе квартиру побольше. А я пока у вас поживу, пару неделек, пока себе что-нибудь подыщу. Уголок мне много ли надо?
Лида тогда чуть не прослезилась от умиления. Какая заботливая свекровь! Павел сиял. Они начали мечтать о просторной «двушке» в новостройке, о детской… Лида уже мысленно расставляла мебель.
Клавдия Ивановна переехала. С собой она привезла три огромных чемодана, коробки с посудой, портрет покойного мужа в тяжелой раме и фикус в кадке. «Пару неделек» растянулись на месяц. Деньги от продажи квартиры на их счете так и не появились.
– Да вот, Лидочка, заморочки с документами, – туманно объясняла свекровь. – Бюрократия наша, сама знаешь. Вот-вот должны перевести.
Потом выяснилось, что у Марины очередной коллапс. Ее выселяли со съемной квартиры за неуплату, и ей срочно нужна была крупная сумма, чтобы расплатиться с долгами и внести залог за новое жилье.
– Я ей, конечно, помогла, – буднично сообщила Клавдия Ивановна, помешивая суп в Лидиной кастрюле. – Не на улице же ей с детьми оставаться. Часть денег отдала.
Лида похолодела.
– Часть? Клавдия Ивановна, какую часть?
– Ну, значительную, – уклончиво ответила та. – Но вы не волнуйтесь. На первый взнос по ипотеке вам хватит.
Лида тогда впервые серьезно поговорила с Павлом.
– Паш, это ненормально. Это были деньги на НАШУ квартиру. Твоя мама распорядилась ими, даже не посоветовавшись!
– Люд, ну это ее деньги. И ее дочь в беде. Что она должна была делать? – он смотрел на нее с упреком, будто это она была черствой и бездушной. – Мы же не чужие люди.
С того дня их совместная жизнь дала трещину. Деньги на первый взнос так и не материализовались. Вскоре выяснилось, что Клавдия Ивановна отдала Марине почти всю сумму. Себе она оставила лишь немного, «на жизнь». Поиски квартиры для себя она прекратила.
– А куда я поеду, деточка? – жалобно говорила она, прикладывая руку к сердцу. – На мои копейки только комнату в коммуналке снимешь. А у меня здоровье… Да и вам я не мешаю, вроде. Помогаю по хозяйству.
Ее «помощь» превратилась в тихую оккупацию. Она не двигала мебель и не меняла шторы, как в страшилках про свекровей. Она действовала тоньше. Она вставала в шесть утра и начинала греметь на кухне, лишая Лиду возможности поспать лишний час. Она перестирывала «недостаточно белые», по ее мнению, рубашки Павла. Она комментировала каждое приготовленное Лидой блюдо: «Я бы лучок по-другому обжарила», «Мясо суховато», «А где подливка? Пашенька любит с подливкой».
Она встречала Павла с работы, усаживала за стол и начинала свой бесконечный монолог о болячках, ценах на рынке и проблемах Марины. К тому времени, как Лида возвращалась домой, уставшая после цифр и отчетов, Павел был уже эмоционально выжат и неспособен на нормальный диалог. Вечера вдвоем исчезли. Их вытеснили вечера втроем, где Лида чувствовала себя лишней.
Она пыталась создать свои ритуалы. Покупала билеты в кино.
– Ой, а что за фильм? Боевик? Пашеньке нельзя волноваться, у него с сердцем… – тут же вмешивалась Клавдия Ивановна.
Она предлагала поехать на выходные на дачу к друзьям.
– А меня одну оставите? А если мне плохо станет? Телефон-то у вас там ловить не будет…
Павел сдавался. «Люд, ну давай в другой раз. Мама и правда что-то неважно себя чувствует».
Лида чувствовала, как ее вытесняют из ее же жизни, из ее же квартиры. Она стала приходить домой все позже, задерживаясь на работе под любым предлогом. Тишина офиса после ухода коллег казалась ей спасением. Пространство, в котором она была полновластной хозяйкой, сжалось до размеров ее рабочего стола.
Она худела, под глазами залегли тени. Коллеги участливо спрашивали, не больна ли она. А она была больна. Больна хронической усталостью и безысходностью.
Конфликты с Павлом становились все острее.
– Она заходит в нашу спальню без стука! – однажды взорвалась Лида, когда Клавдия Ивановна в очередной раз вплыла в комнату, чтобы взять с подоконника свой тонометр.
– Ну и что такого? Она же не в постель к нам лезет. Это мама, Лида, пойми!
– Паша, это НАША спальня! Наше личное пространство!
– Ой, какие мы нежные стали! Пространство ей подавай! – передразнил он. – Раньше тебя это не волновало.
Он не понимал. Или не хотел понимать. Для него присутствие матери было естественным. Он вырос в этой системе координат, где мама – центр вселенной, а все остальные – спутники на ее орбите. Он не был «маменькиным сынком» в классическом понимании – он был вполне самостоятельным мужчиной в профессии, в бытовых вопросах. Но в эмоциональном плане он был намертво привязан к матери пуповиной, которую та и не думала перерезать.
Лида начала копить деньги. Тайно. Откладывала с каждой зарплаты на отдельный счет, о котором Павел не знал. Она не знала, зачем. Просто инстинкт самосохранения подсказывал, что ей нужен запасной аэродром. Финансовая подушка, которая принадлежала бы только ей.
Последней каплей перед сегодняшним днем стал случай с ее платьем. У Лиды было одно дорогое, шелковое платье, которое она купила на премию и надевала по особым случаям. Оно висело в шкафу в специальном чехле. Однажды, вернувшись домой, она увидела Клавдию Ивановну, протирающую пыль на антресолях. А в руках у нее была тряпка… из до боли знакомого шелка с узнаваемым рисунком.
– Клавдия Ивановна… это… это что? – прошептала Лида, не веря своим глазам.
– А, это? – свекровь безмятежно посмотрела на тряпку. – Да вот, нашла в шкафу какую-то старую тряпку. Синтетика какая-то, видать. На выброс же, наверное? Вот, приспособила пыль стирать. Удобная, впитывает хорошо.
Лида молча отобрала у нее то, что осталось от ее платья, и ушла в спальню. Она не плакала. Она сидела на кровати и смотрела в одну точку. Это было уже не просто вторжение. Это было уничтожение ее вещей, ее мира, ее самой. Символическое, но от этого не менее болезненное.
Вечером она показала остатки платья Павлу.
– Она порезала мое платье на тряпки.
Павел посмотрел на шелковые лоскуты, на мать, которая уже разыгрывала драму «я же не знала, я же как лучше хотела», и вздохнул.
– Люд, ну она же не специально. Пожилой человек, перепутала. Ну что ты из-за тряпки трагедию делаешь? Купим тебе новое.
– Дело не в платье, Паша! – закричала она, и сама испугалась своего крика. – Дело в том, что она меня не уважает! Она не видит меня! Для нее я просто функция, приложение к ее сыну!
Они тогда сильно поругались. Павел впервые за все время повысил на нее голос, обвинив в черствости и неуважении к старшим. Лида впервые не спала всю ночь. Она лежала рядом с ним и чувствовала себя бесконечно одинокой. Она поняла, что он никогда не поймет. Он всегда будет между двух огней, и выбирать будет не ее. Не потому, что не любит. А потому, что его так воспитали. Потому что «мама – это святое». А жена… жена – это что-то прикладное.
И вот теперь – «продадим эту квартиру».
Лида поднялась. Голос свекрови в прихожей затих – видимо, закончила разговор. Сейчас она войдет на кухню, поставит чайник и начнет с тяжелым вздохом жаловаться на жизнь.
Лида вышла из спальни и прошла в прихожую. Клавдия Ивановна как раз снимала пальто, вернувшись с прогулки, во время которой и вела тот роковой разговор.
– О, Лидочка, ты уже дома? – она попыталась изобразить радушную улыбку. – А я вот воздухом подышала, голова что-то…
Лида молча смотрела на нее. Взглядом, в котором не было ни злости, ни обиды. Только холодная, отстраненная констатация факта.
– Клавдия Ивановна, – произнесла она ровным, безэмоциональным голосом. – Я все слышала. Ваш разговор с Мариной.
Свекровь вздрогнула. Улыбка сползла с ее лица, сменившись испуганно-обиженным выражением.
– Что ты слышала? Глупости какие-то… Я просто сестру Пашину успокаивала…
– Я слышала, как вы собираетесь продавать мою квартиру, – так же спокойно продолжила Лида. – Квартиру, которую я купила задолго до того, как даже познакомилась с вашим сыном.
В этот момент в замке повернулся ключ, и в квартиру вошел Павел. Уставший, пахнущий морозом и бензином.
– О, мои девчонки, всем привет! – бодро сказал он, но тут же осекся, наткнувшись на сгустившуюся в прихожей тишину. – Что-то случилось?
Клавдия Ивановна тут же перешла в наступление, выбрав лучшую тактику – нападение из роли жертвы.
– Пашенька, сынок! – запричитала она, бросаясь к нему. – Лида меня из дома выгоняет! Наслушалась чего-то, напридумывала себе! Говорит, я квартиру вашу продать хочу! Да разве ж я могу?!
Павел нахмурился и посмотрел на Лиду. В его взгляде читалось знакомое осуждение. «Опять ты за свое».
– Лид, что происходит? Зачем ты опять маму доводишь?
И тут плотина прорвалась. Но это был не истеричный поток слез. Это был сход ледяной лавины.
– Я твою маму не довожу, – отчеканила Лида, глядя прямо в глаза мужу. Она больше не видела в них того надежного, спокойного мужчину, за которого выходила замуж. Она видела чужого человека, который предал ее, сам того не осознавая. – Это твоя мама сегодня решала за моей спиной, как она продаст мою собственность, чтобы закрыть вечные долги твоей сестры.
– Да не было такого! – взвизгнула Клавдия Ивановна. – Она все врет! Пашенька, не верь ей!
– Хватит, – голос Лиды стал тихим, но от этого еще более весомым. Она посмотрела сначала на свекровь, вжавшуюся в сына, потом на самого Павла, растерянно моргающего. И произнесла те самые слова, что зрели в ней несколько месяцев, а окончательно оформились десять минут назад.
– Я свою квартиру купила задолго до брака. Так что собирайте монатки и вместе с сыном своим на выход.
Пауза была оглушительной.
Павел смотрел на нее так, будто видел впервые.
– Лид… ты… ты что такое говоришь? Ты в своем уме?
– Более чем, – она кивнула, чувствуя, как с каждым словом с плеч падает невидимый, но неподъемный груз. – Я больше не могу жить в общежитии. Я не могу жить в вечном напряжении. Я не могу чувствовать себя гостьей в собственном доме. И я не могу быть банкоматом для всей вашей семьи.
– Но… куда мы пойдем? – растерянно пробормотал он.
В его вопросе не было беспокойства за нее, за их отношения. Только практический, приземленный страх. Куда.
– Не знаю, – пожала плечами Лида. – Можете поехать к Марине. У нее теперь, благодаря деньгам от продажи квартиры твоей мамы, есть где жить. А здесь – мой дом. И я хочу жить в нем одна.
Клавдия Ивановна зашлась в беззвучном плаче, хватаясь за сердце. Это был ее коронный номер, но впервые он не произвел на Лиду никакого впечатления. Она смотрела сквозь нее.
Павел метнулся от матери к жене.
– Лида, одумайся! Давай поговорим! Ну, погорячилась мама, ну, ляпнула не подумав! Нельзя же так, из-за одного слова…
– Это не одно слово, Паша, – тихо ответила она. – Это последняя капля. Чаша переполнилась. Собирай вещи.
Она развернулась и ушла в комнату, плотно закрыв за собой дверь. Она слышала, как в прихожей начались причитания свекрови, сменившиеся гневным шепотом Павла. Потом шаги. Скрип дверцы шкафа. Шуршание пакетов.
Они собирались молча, по-деловому. Лида сидела на кровати и смотрела в окно, на огни ночного города. Внутри было пусто. Ни радости, ни злорадства. Только огромное, выжигающее все дотла облегчение. Как у человека, который долго нес тяжелый рюкзак, и наконец-то его сбросил. Плечи болят, спина ноет, но он снова может дышать полной грудью.
Через час все стихло. Дверь в комнату приоткрылась. На пороге стоял Павел с сумкой через плечо.
– Я… мы уходим, – сказал он глухо. – Ключи на тумбочке в прихожей.
Лида не обернулась.
– Хорошо.
Он постоял еще мгновение, будто ожидая чего-то. Но она молчала. Он вздохнул и вышел. Хлопнула входная дверь.
И наступила тишина.
Та самая, по которой она так скучала. Абсолютная, полная, звенящая тишина. В ней не было ни ворчания свекрови, ни звука ее шаркающих тапочек, ни вечно работающего на фоне телевизора.
Лида медленно встала, прошла по квартире. Вот кухня. Ее кастрюли стоят на своих местах. Вот гостиная. Ее диван. Вот ее спальня. Ее кровать. Все было наполнено тишиной и воздухом. Впервые за долгие месяцы она смогла сделать полный, глубокий вдох.
Она подошла к окну. Внизу, во дворе, она увидела две фигуры. Павел поддерживал под руку свою сгорбленную мать. Они медленно побрели в сторону остановки.
Слезы все-таки навернулись на глаза. Но это были не слезы жалости или сожаления. Это были слезы прощания. С любовью, которая не выдержала испытания бытом. С надеждами, которые не оправдались. С той частью себя, которая слишком долго терпела, уговаривала и прощала.
Она не знала, что будет завтра. Будет больно, одиноко, пусто. Но она знала одно. Это была ее квартира. Это была ее жизнь. И она только что вернула ее себе…
