Старая пятиэтажка на окраине района встретила Михаила Степановича привычным запахом подъезда — смесью кошек, дешевых сигарет и ядреного борща с чесноком с кухни первого этажа. Тридцать пять лет прошло, а запах все тот же. Даже новый домофон и покраска стен в бледно-голубой ничего не изменили.
Он неторопливо поднялся на третий этаж, намеренно растягивая путь к квартире, в которой вырос. За сорок минут на маршрутке от своего престижного района он будто сбросил десяток лет — здесь он всегда чувствовал себя мальчишкой, который спешит с тренировки домой, перепрыгивая через ступеньки.
Ключ заедал. Не новый — тот самый, что был у него еще со школы. Мать никогда не меняла замки.
— Ну давай же, открывайся, — пробормотал он, дергая ручку.
Замок поддался с протяжным скрежетом. Запах квартиры — теплый, сухой, с нотками нафталина и какого-то старого парфюма — ударил в ноздри. Две недели прошло после похорон, а все казалось, что мать сейчас выйдет из кухни, вытирая руки о передник, и скажет своим ровным голосом:
— Миша, ты почему без звонка? Я бы хоть блинчиков испекла.
Но кухня была пуста. Только капающий кран нарушал тишину…
Михаил Степанович поставил сумку на стул в прихожей и прошел в комнату. Четыре стены, одна жизнь. Его мать — Людмила Аркадьевна Корнеева, учительница математики — прожила здесь сорок лет. Одна, с тех пор как Степана Ивановича, его отца, не стало от инфаркта десять лет назад.
«Бывший отец, — поправил себя Михаил. — Если верить письму».
На столе лежал раскрытый конверт с листком бумаги, который он обнаружил неделю назад, разбирая материнские вещи. Потрепанный, будто его много раз доставали и перечитывали. На конверте — его имя и надпись: «Вскрыть после моей кончины».
Почерк был материнский — мелкий, аккуратный, без завитушек. Учительский. На листке — всего полстраницы текста, но они перевернули всю его жизнь…
«Сынок, прости меня за то, что ты узнаешь из этого письма. Степан Иванович, которого ты всю жизнь считал отцом, не был твоим биологическим родителем. Твой настоящий отец — Андрей Николаевич Савельев. Мы любили друг друга, когда были студентами, но расстались до того, как я узнала о беременности. Он уехал на стажировку в Ленинград, а потом женился там. Я не стала рушить его жизнь и никогда не говорила ему о тебе. Степан знал правду и принял тебя как родного. Он был хорошим отцом, и я надеюсь, ты сохранишь о нем добрую память.
Андрей известный архитектор, его проекты знают все. Это твое право — узнать его или нет. Я не прошу прощения, потому что делала то, что считала правильным. Но ты заслуживаешь знать правду.
Мама».
Михаил Степанович смотрел на письмо и чувствовал, как внутри нарастает глухое раздражение. Как же типично для матери — никаких эмоций, никаких извинений. Только сухие факты и «я делала то, что считала правильным». Вся ее жизнь была построена вокруг правил и правильности. Даже тайну такую хранила по правилам — не рассказала при жизни, но оставила письмо, чтобы он узнал после ее смерти. Выполнила долг, но избежала неприятного разговора.
Он обвел взглядом комнату. Книжный шкаф, набитый старыми учебниками и потрепанными томиками классики. Сервант с выцветшими открытками. Телевизор десятилетней давности. Стол с идеально разложенными ручками и тетрадями — мать продолжала готовиться к урокам даже после выхода на пенсию, подрабатывая репетиторством.
В серванте, за стеклом, стояли фотографии. Вот он, маленький, с отцом — нет, с Степаном Ивановичем — на рыбалке. Вот выпускной в институте. Вот свадьба — он с Ларисой, тогда еще счастливые, еще до развода. Мать во всех семейных фото стояла чуть в стороне, будто не желая привлекать внимание. Но Михаил помнил, как она всегда была центром их маленькой вселенной — непоколебимая, строгая, надежная.
Пятьдесят восемь лет прожил, а так и не узнал человека, который дал ему жизнь. А теперь вдруг — на, получи, Миша. Твой отец — Андрей Савельев. Знаменитость местного масштаба, создатель нового облика города.
Михаил Степанович не раз видел его на городских мероприятиях — высокий, подтянутый мужчина с благородной сединой и цепким взглядом. Они даже здоровались пару раз на официальных приемах — Михаил как главный инженер крупного завода часто представлял компанию на городских встречах. Но ничто, ни единая клеточка его тела не екнула при виде этого человека, не подсказала, что это его кровь.
Мог ли Савельев догадываться? Нет, вряд ли. В их редких разговорах не было ничего, кроме дежурной вежливости. Мать писала, что не рассказывала ему о ребенке. Сколько их у него, таких неслучившихся детей?
Михаил Степанович сел за стол, потер виски.
Пятьдесят восемь лет. Поздновато для поисков родни. Да и зачем? Своя жизнь состоялась — карьера, давно взрослая дочь, внук. Правда, живут они заграницей, видятся раз в год. После развода с Ларисой она забрала Анечку и уехала, сначала в Москву, потом дальше. А он остался — работа, мать, привычный уклад.
Он вдруг поймал себя на мысли, что видит в материном поступке странное отражение собственной жизни. Они оба выбрали ответственность вместо чувств. Мать осталась растить его одна, а потом связала жизнь со Степаном, который принял чужого ребенка. Он сам после развода отпустил дочь с бывшей женой в другую страну, понимая, что там у нее будет лучшая жизнь, чем в их провинциальном городке.
«Яблоко от яблони», — усмехнулся он и тут же осекся. От какой яблони? От матери с ее математической строгостью? Или от неизвестного отца с его архитектурным размахом?
Интересно, что он за человек, этот Савельев? Что передалось Михаилу от него? Может, любовь к точным расчетам и конструкциям? Или упрямство, с которым он всегда добивался своего? Чертова генетика, о которой он никогда не задумывался раньше.
Андрею Савельеву должно быть за семьдесят. И вроде не совсем старик еще, но уже в возрасте. Узнает ли он когда-нибудь, что у него есть сын? Должен ли узнать?
Михаил Степанович сложил письмо и убрал обратно в конверт. Пора было заняться тем, ради чего он приехал — разбирать мамины вещи. Квартиру он решил продать — держать ее не имело смысла, а деньги пригодятся, чтобы купить что-то поближе к центру. Его собственный дом в коттеджном поселке был слишком велик для одного.
Но вместо того, чтобы открыть шкаф, он достал телефон и набрал в поисковике: «Андрей Савельев архитектор»…
— Михаил Степанович, вы с цифрами-то определитесь. То бюджет на десять процентов урезаете, то вдруг дополнительное оборудование требуете. Я так проект не сдам в срок.
Начальник производственного отдела, красный от возмущения, навис над столом Михаила. Тот рассеянно посмотрел на разложенные чертежи и кивнул:
— Согласен, Виталий Маркович. Давайте вернемся к первоначальному плану. Моя ошибка.
Начальник отдела удивленно моргнул. Корнеев признал ошибку? Это что-то новенькое. Обычно главный инженер завода стоял на своем до последнего.
— Что-то случилось? — спросил он уже мягче. — Вы сами не свой последние дни.
— Мать схоронил, — коротко ответил Михаил Степанович. — Дела наследства, знаете ли.
Это было правдой, но не всей. Уже две недели он не мог думать ни о чем, кроме содержания маминого письма. И о том, что он узнал, покопавшись в интернете.
Андрей Николаевич Савельев, заслуженный архитектор, член градостроительного совета, автор проектов главной городской площади, нового театра, бизнес-центра на набережной. Разведен, детей нет. В настоящее время руководит собственным архитектурным бюро «СавАрх».
Детей нет.
Эта строчка била под дых каждый раз, когда Михаил ее перечитывал. У человека нет детей, а тут вдруг — сюрприз, взрослый сын под шестьдесят.
Михаил и сам не понимал, что движет им, но вчера он отправил резюме в «СавАрх» на вакансию ведущего инженера-проектировщика. С его опытом и репутацией это было почти как если бы генерал пошел служить лейтенантом. Но зарплата там была достойная, а главное — возможность увидеть Савельева вблизи, понять, что он за человек.
— Михаил Степанович, вас к телефону, — секретарша заглянула в кабинет. — Какое-то архитектурное бюро, по поводу вашего резюме.
Звонили из «СавАрх». Приглашали на собеседование. Завтра, в одиннадцать…
Офис «СавАрх» занимал два верхних этажа нового бизнес-центра — того самого, что был спроектирован Савельевым. Панорамные окна, минималистичный дизайн, много света и пространства. Михаил невольно отметил практичность планировки и одновременно ее элегантность. Профессиональная привычка оценивать конструкции.
— Михаил Степанович? — молодая женщина-рекрутер улыбнулась ему. — Проходите, пожалуйста. Андрей Николаевич сейчас освободится и лично проведет с вами беседу. Он был очень заинтересован вашим резюме.
Савельев появился через десять минут — стремительной походкой, с планшетом в руках, в простой черной водолазке и джинсах. Ни следа начальственной важности, только энергия и сосредоточенность.
— Михаил Степанович Корнеев, верно? — он протянул руку для крепкого рукопожатия. — Наслышан о вас. Ваш завод делал металлоконструкции для моего театрального проекта, и, должен сказать, это была отличная работа.
Они сидели в переговорной с видом на город. Савельев просматривал резюме, время от времени задавая вопросы — точные, профессиональные, без лишних слов. Михаил отвечал в тон, отмечая про себя каждую деталь — жесты, интонации, манеру собеседника хмурить брови, когда он сосредотачивался.
— Позвольте прямой вопрос, — Савельев отложил планшет. — Вы — главный инженер крупного предприятия. Почему вдруг решили сменить работу?
Михаил был готов к этому вопросу.
— Завод переходит под управление московского холдинга. Новое руководство, новые порядки. Знаете, как это бывает — старые кадры первыми под сокращение.
— Хм, — Савельев задумчиво постучал пальцами по столу. — Не верю. Таких специалистов, как вы, не выбрасывают просто так. Что-то личное?
Михаил Степанович напрягся. Проницательность собеседника застала его врасплох.
— Можно и так сказать. Хочу попробовать что-то новое. В моем возрасте или меняешься, или костенеешь.
Савельев рассмеялся — неожиданно молодым, заразительным смехом.
— Вот это я понимаю. Сам такой же. Жена — бывшая — всегда говорила, что я не умею стареть достойно. Все прыгаю, все за новое хватаюсь.
Он внезапно стал серьезным.
— Знаете, Михаил Степанович, обычно я не веду собеседования лично. Но когда увидел ваше резюме, что-то екнуло. Такое случается — профессиональная интуиция. И сейчас я вижу, что не ошибся. Когда сможете приступить?
— Хоть завтра.
— Отлично. Завтра и начнем. У нас сейчас интересный проект — реконструкция старого квартала в центре. Думаю, вам понравится.
Они снова пожали руки. Савельев проводил его до лифта, говоря что-то о графике работы и корпоративной политике. А Михаил Степанович украдкой рассматривал его профиль, ища сходство с собой. Кажется, нос похож. И линия подбородка. Или ему просто хочется так думать?
В лифте, оставшись один, он прислонился к зеркальной стене и выдохнул. Что он делает? Зачем ему эта игра? Но остановиться уже не мог…
Проект оказался действительно интересным. Старый квартал нужно было превратить в современное общественное пространство, сохранив историческую атмосферу. Работа требовала инженерной точности и одновременно творческого подхода — то, что Михаил любил больше всего.
Савельев лично курировал проект, и они проводили вместе часы над чертежами и расчетами. За три недели Михаил узнал о своем биологическом отце больше, чем за все предыдущие случайные встречи.
Он узнал, что Савельев пьет черный кофе без сахара и умеет виртуозно материться, когда заказчики меняют требования в последний момент. Что он помнит наизусть сотни стихов и может вдруг, посреди обсуждения несущих конструкций, процитировать Бродского. Что у него больные колени, но он все равно играет в теннис дважды в неделю, потому что «движение — это жизнь, Михаил Степанович».
Они все еще были на «вы», но какое-то неформальное взаимопонимание уже установилось между ними. Савельев ценил его инженерный опыт, а Михаил проникся уважением к архитектурному видению старшего коллеги.
— Вы где учились, Михаил Степанович? — спросил однажды Савельев, когда они задержались допоздна над особенно сложным участком проекта.
— В нашем политехе. Закончил в восемьдесят девятом.
— Хм, а я в семьдесят первом. Тогда он еще институтом назывался, не университетом. Хорошая была школа. Вы с какого года?
— С шестьдесят седьмого.
Савельев нахмурился, что-то подсчитывая в уме.
— Значит, в восемьдесят третьем поступили? Странно, что мы не пересекались. Я в те годы преподавал там факультатив по архитектурному проектированию.
— Я был на машиностроительном, — пожал плечами Михаил. — Другой корпус, другие интересы.
— А родители кто? Тоже инженеры?
Михаил почувствовал, как пересыхает во рту.
— Мать — учительница математики. Отец — механик на заводе. Ничего особенного.
— У меня тоже отец на заводе работал, — кивнул Савельев. — Только инженером. Династия, можно сказать. А я вот выбился из колеи — в архитектуру подался.
«Как и я, — подумал Михаил. — Тоже выбился. Только в другую сторону».
— А дети у вас есть? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
Тень пробежала по лицу Савельева.
— Нет. Не сложилось. Были два брака, но детей Бог не дал. Сейчас уже и поздно думать об этом.
Он сменил тему, вернувшись к проекту, но Михаил заметил, как погрустнел его взгляд. «Детей Бог не дал» — эти слова звучали как насмешка.
Вот он, твой сын, сидит перед тобой. Смотрит твоими глазами, хмурится твоей хмуростью. А ты не знаешь…
— Знаете, — вдруг сказал Савельев, откладывая карандаш, — мне кажется, мы с вами где-то встречались раньше. До всех этих официальных приемов. Что-то в вас… знакомое.
Михаил замер. Сердце гулко стукнуло в груди.
— Вряд ли, — ответил он, стараясь улыбнуться как можно непринужденнее. — Город большой, но не настолько.
— Да, возможно, — кивнул Савельев, но было видно, что мысль не отпускает его. — Просто иногда бывает такое ощущение, знаете? Как дежавю. Особенно когда вы сосредоточены — вот так хмурите брови и постукиваете пальцами по столу. Кого-то вы мне напоминаете, но не могу понять, кого.
«Себя, — хотелось сказать Михаилу. — Я напоминаю тебе тебя самого»…
Головные боли начались у Савельева внезапно. Сначала он списывал их на усталость и недосып — проект выходил на финишную прямую, и они все работали сверхурочно. Но однажды прямо посреди совещания он вдруг побледнел, схватился за голову и осел на стул.
— Скорую, — сухо скомандовал Михаил Степанович, первым подскочив к нему. — И воды дайте.
В больнице диагноз прозвучал как приговор. Опухоль, злокачественная, быстрорастущая. Операция возможна, но шансы невелики. Без лечения — три-четыре месяца.
Михаил узнал об этом от заместителя Савельева, который собрал руководителей отделов и сообщил новость. Проект будет продолжен, работа не должна останавливаться. Андрей Николаевич так хотел бы.
Вечером того же дня Михаил Степанович сидел в пустой квартире матери — он так и не успел ее продать, закрутившись с новой работой — и смотрел на конверт с письмом. Чертова ирония судьбы. Нашел отца, чтобы тут же его потерять…
Он налил себе коньяка — из старых запасов Степана Ивановича, тот всегда держал бутылку для особых случаев — и выпил залпом, не чувствуя вкуса. Потом еще. И еще.
Утром, с гудящей головой, он поехал в больницу. Савельева перевели из реанимации в отдельную палату. Он полулежал на кровати, опутанный проводами, но с неизменным планшетом в руках.
— А, Михаил Степанович, — слабо улыбнулся он. — Входите, не стойте в дверях. Я как раз просматриваю последние правки по проекту.
— Какие к черту правки, Андрей Николаевич? — Михаил вошел, сел на стул рядом с кроватью. — Вам отдыхать надо.
— Для отдыха у меня впереди вечность, — усмехнулся Савельев. — А проект нужно закончить. Это будет мой последний.
Они помолчали. За окном шумел город — машины, голоса, жизнь.
— Знаете, — вдруг сказал Савельев, откладывая планшет, — я всегда мечтал о сыне. Не получилось. А сейчас смотрю на вас и думаю — вот, каким бы он мог быть. Серьезным, основательным, с хваткой. Только вы постарше будете, чем мог бы быть мой сын.
Михаил почувствовал, как к горлу подкатывает ком.
— Вы еще не так стары, Андрей Николаевич. Вылечитесь — и…
— Не надо, — оборвал его Савельев. — Мне врачи все сказали. Я реалист. И знаете, что самое обидное? Не то, что ухожу. А то, что никого после себя не оставляю. Некому будет вспомнить, каким я был в жизни, а не в газетных статьях.
Он говорил спокойно, даже с какой-то отстраненностью, словно обсуждал чужую судьбу.
— У меня была любовь в молодости. Людмила. Умная девочка, математичка. Я уехал на стажировку, а когда вернулся — она уже с другим. Кто-то ей сказал, что я там женился. Ну я не стал мешать ее счастью. С горя быстро женился, думал, переболею. Не переболел, если честно. Всю жизнь вспоминал.
Михаил сжал подлокотники кресла так, что пальцы впились.
— А она… эта женщина… вы не пытались ее найти?
— Пытался. Лет десять-двенадцать назад. Узнал, что она замужем, сын взрослый. Не стал вмешиваться. Зачем ломать чужую жизнь?
Савельев прикрыл глаза.
— Простите, устал что-то. Вы не могли бы зайти завтра? Я хочу обсудить детали проекта.
Михаил Степанович встал, машинально поправил одеяло на кровати.
— Конечно. Отдыхайте.
Уже у двери он остановился.
— Андрей Николаевич, а как фамилия была у той девушки, Людмилы?
Савельев приоткрыл глаза.
— Звягинцева. Людмила Аркадьевна Звягинцева. А что?
— Ничего. Просто показалось, что я мог ее знать.
В коридоре больницы Михаил прислонился к стене, пытаясь восстановить дыхание. Звягинцева. Конечно. Мать вышла замуж за Степана Ивановича Корнеева, когда Михаилу было три года. А до этого носила свою девичью фамилию.
Следующие две недели Михаил Степанович приходил в больницу каждый день. Они с Савельевым работали над проектом — тот настаивал, говорил, что это единственное, что держит его в здравом уме. Они спорили о конструкциях, обсуждали материалы, рисовали эскизы. И разговаривали — о жизни, о прошлом, о будущем, которого у одного из них почти не оставалось.
Савельев рассказывал о своем детстве, о родителях, о студенческих годах. О том, как полюбил архитектуру, как нашел в ней идеальный баланс между искусством и инженерией. О своих проектах — тех, что сбылись, и тех, что остались на бумаге.
— У вас никогда не было ощущения, Михаил Степанович, что жизнь могла пойти совсем по другому пути? — спросил он однажды. — Что где-то в прошлом была развилка, и вы свернули не туда?
— Было, — честно ответил Михаил. — Когда дочь уехала в Канаду. Я мог поехать с ними, но остался. Иногда думаю — а что, если бы я выбрал иначе?
— Вот-вот, — Савельев слабо улыбнулся. — У меня таких развилок штук пять, не меньше. И самая главная — та девушка, Людмила. Знаете, будь у меня сын, я бы, наверное, назвал его Михаилом. Как вас. Мне всегда нравилось это имя.
От этих слов у Михаила что-то оборвалось внутри. Пора было заканчивать эту игру. Он должен сказать правду. Сейчас или никогда.
— Андрей Николаевич, я…
Дверь палаты распахнулась. Вошла медсестра с капельницей.
— Время процедур, — строго сказала она. — Вам придется уйти.
— Конечно, — Михаил Степанович встал, собирая бумаги. — Я завтра зайду, Андрей Николаевич.
— Буду ждать, — кивнул Савельев. — И подумайте над тем вариантом фасада, который я предложил. Мне кажется, он лучше впишется в исторический контекст.
В следующие дни Савельеву резко стало хуже. Начались сильные головные боли, слабость. Он все реже мог работать, часто просто лежал с закрытыми глазами, пока Михаил Степанович сидел рядом, рассказывая о продвижении проекта.
— Вы ведь закончите его, Михаил Степанович? — спросил однажды Савельев, с трудом выговаривая слова. — Если я не смогу?
— Закончу, — твердо пообещал Михаил. — Точно по вашим чертежам…
Решение пришло к нему внезапно. В тот вечер он достал из серванта в материной квартире старый фотоальбом. Перелистал страницы, выискивая то, что нужно. Вот — выцветшая фотография. Людмила Аркадьевна, совсем молодая, в легком платье, смеется, прикрывая рукой глаза от солнца. Точно такой же жест, как у Сони на той фотографии, что Савельев показывал ему в телефоне.
Он вырезал фотографию из альбома, бережно упаковал в конверт и написал на нем: «Андрею Николаевичу Савельеву. Лично».
На следующий день, придя в больницу, он обнаружил, что Савельева перевели в реанимацию. Состояние резко ухудшилось, посещения запрещены. Михаил попросил медсестру передать конверт, сказав, что там важные документы по работе.
Три дня он не находил себе места. Не мог работать, не мог спать. Ждал звонка, сообщения — чего угодно. На четвертый день позвонил заместитель Савельева.
— Михаил Степанович, Андрей Николаевич просит вас приехать. Ему лучше, но сильно. Врачи разрешили одно короткое посещение.
В реанимации было тихо и стерильно. Савельев лежал, опутанный проводами и трубками, но глаза его были открыты и ясны. На прикроватной тумбочке лежал конверт.
— Пришли, — голос его был слаб, но тверд. — Спасибо.
Михаил Степанович сел рядом, не зная, что сказать.
— Зачем вы прислали мне это фото? — спросил Савельев, кивнув на конверт.
— Я думал, вам будет приятно. Вспомнить.
— Вспомнить, — Савельев усмехнулся с горечью. — Я и так каждый день вспоминаю. Но в вас что-то есть… что-то знакомое. Вы родственник Людмилы?
Момент истины настал. Михаил глубоко вздохнул.
— Я ее сын.
Савельев долго смотрел на него, не моргая. Потом спросил тихо:
— Сколько вам лет?
— Пятьдесят восемь. Я родился через семь месяцев после вашего отъезда в Ленинград.
Воцарилась тишина, нарушаемая только писком медицинского оборудования. Савельев прикрыл глаза.
— Она вышла замуж. За механика с завода. Степана Ивановича.
— Когда мне было три. До этого мы жили вдвоем, и я носил ее фамилию — Звягинцев.
— Она… она сказала вам? Обо мне?
Михаил покачал головой.
— Нет. Оставила письмо. Я нашел его после ее ухода, месяц назад.
— И вы… поэтому пришли работать ко мне? — в голосе Савельева не было упрека, только усталость и что-то похожее на смирение.
— Да. Хотел узнать вас. Понять, что вы за человек.
— И как? Поняли?
Михаил не ответил. Что он мог сказать? Что видит в этом человеке черты собственного характера? Что иногда, слушая его рассуждения, словно слышит свои мысли? Что злится на мать за ее молчание, на Савельева — за то, что тот не искал ее настойчивее, на себя — за эту нелепую игру?
— Простите, — сказал вдруг Савельев. — Я должен был догадаться. Должен был найти ее тогда, сразу. Не струсить.
— Не стоит, — сухо ответил Михаил. — Все уже в прошлом.
— У вас есть дети?
— Дочь. Анна. Живет в Канаде.
Савельев слабо улыбнулся.
— Значит, я дед. Забавно. Всю жизнь думал, что бездетный, а оказывается — целый род.
Он закашлялся, и на губах выступила кровь. Михаил подал ему салфетку.
— Не надо говорить. Вам нужно отдохнуть.
— Нет, — Савельев с усилием сжал его руку. — Времени мало. Скажите… вы можете… простить меня? За то, что меня не было в вашей жизни?
Михаил отвел взгляд. В горле стоял ком.
— Вас не за что прощать. Вы не знали.
— Знал бы — бросил бы все, вернулся. Наверное. Хочется так думать.
— Наверное, — эхом откликнулся Михаил.
Они помолчали. Савельев дышал все тяжелее.
— Проект, — вдруг сказал он. — Закончите его. И поставьте там… мою подпись. И свою. Рядом. Савельев и Корнеев.
— Хорошо, — кивнул Михаил.
— И еще, — Савельев с трудом приподнял руку, указывая на тумбочку. — Там, в ящике. Посмотрите.
Михаил выдвинул ящик. Внутри лежал конверт с надписью: «Михаилу Степановичу Корнееву. Если со мной что-то случится».
— Я написал это вчера, — пояснил Савельев. — На всякий случай. Не знал, решусь ли сказать вам… Там мое завещание. Оформлено официально. Я оставляю вам бюро. И дом за городом. Ты теперь — единственный наследник.
Михаил растерянно взял конверт.
— Я не могу это принять.
— Можешь — в голосе Савельева вдруг прорезались властные нотки. — Это мое решение. И еще одна просьба. Расскажи… о ней. О Людмиле. Какой она была?
Михаил сглотнул комок в горле.
— Строгой. Справедливой. Она никогда не повышала голос, но ее слушались все. Она преподавала математику так, что даже двоечники понимали. Она… она не умела проявлять чувства, но я всегда знал, что она любит меня.
— Она такой и была, — кивнул Савельев. — Даже в юности. Сдержанная, но внутри — огонь.
Он закрыл глаза, словно вспоминая что-то далекое и светлое. Потом сказал тихо:
— Ты — хороший человек, Михаил. Я рад, что хоть в конце жизни узнал тебя.
Дверь открылась. Вошла медсестра.
— Время вышло. Больному нужен покой.
Михаил Степанович встал, неловко сжимая в руке конверт.
— До свидания, Андрей Николаевич.
— Прощай, сынок, — еле слышно ответил Савельев и закрыл глаза.
Савельева не стало через два дня. Тихо, во сне. Михаил узнал об этом, когда ему позвонил нотариус, сообщивший, что необходимо срочно оформить наследство — Андрей Николаевич все предусмотрел и подготовил документы заранее.
Прощание было многолюдным. Пришли коллеги, представители городской администрации, журналисты. Михаил Степанович стоял в стороне, не привлекая внимания. Не произносил речей, не бросал горсть земли. Просто смотрел, как прощаются с человеком, с которым он был связан кровью, но не жизнью.
После было поминальное собрание в ресторане. Люди говорили о Савельеве как о гении архитектуры, как о человеке, изменившем облик города. Никто не упоминал его одиночество, его нереализованную мечту о семье, его горькие сожаления.
Михаил ушел, не дождавшись конца. Сел в машину и поехал к матери на кладбище. Постоял, глядя на фотографию на памятнике. Строгое лицо, прямой взгляд. Ни намека на ту девушку с фотографии, которая смеялась, прикрывая глаза от солнца.
— Зачем ты это сделала, мама? — спросил он в пустоту. — Почему не дала нам шанс?
Ветер шелестел листвой, но ответа не было…
Через неделю Михаил Степанович подписал все документы и стал владельцем архитектурного бюро «СавАрх» и загородного дома Савельева. В выходные он поехал осмотреть дом — современное здание из стекла и бетона на берегу реки.
Внутри все дышало одиночеством холостяцкой жизни — минимум мебели, много книг, чертежи на стенах. В кабинете на столе стояла фотография — та самая, что Михаил прислал в больницу. Молодая Людмила Звягинцева смеется, прикрывая глаза от солнца. Видимо кого-то попросил поставить.
Михаил долго стоял, глядя на фото. Потом решительно убрал его в ящик стола. Достал телефон, набрал номер дочери.
— Аня? Привет. Да, у меня все хорошо. Слушай, я тут думаю приехать к вам на Рождество. Да, в Канаду. Нет, не на неделю. Может быть, насовсем.
Он подошел к окну. За стеклом расстилался осенний пейзаж — река, лес, уходящие вдаль холмы. Красиво. Но чужое.
— Знаешь, Аня, я тут много думал в последнее время. Наверное, пора что-то менять. Пока не поздно.
Он помолчал, слушая дочь. Потом сказал:
— Нет, ничего не случилось. Просто понял кое-что важное. Жизнь — она одна. И прожить ее нужно со своими, а не с чужими.
Михаил повесил трубку и еще раз окинул взглядом кабинет человека, который мог быть его отцом, но не стал им. Потом решительно вышел, закрыв за собой дверь. У него была своя жизнь. И хватит жить чужими сожалениями.
«СавАрх» он продаст. Дом тоже. Деньги разделит — часть внуку на образование, часть потратит на новую жизнь в новой стране. Проект квартала закончит — это он обещал. А потом — свобода. От прошлого, от несбывшегося, от призраков чужих ошибок.
Ветер бросил в лицо пригоршню опавших листьев, когда он вышел на крыльцо. Михаил поднял воротник и зашагал к машине. Жизнь продолжалась — без сантиментов, без сожалений, без оглядки назад…
