Нина Сергеевна провела рукой по гладкой, прохладной обивке выставочного дивана. Ткань была плотной, дорогой, с едва заметным отливом. Такой она никогда не касалась.
— Мам, ну посмотри, какой хороший. И раскладывается легко, механизм немецкий, — голос дочери, Кати, был полон сдержанной надежды. — Ты же сама жаловалась, что у тебя пружина вылезла, спать невозможно.
Нина Сергеевна отдернула руку, словно от огня, когда ее взгляд зацепился за аккуратный белый ценник. Цифры впились в мозг, вызывая почти физическую боль.
— Ты что, Катя? За такие деньги? Мой еще послужит. Подумаешь, пружина. Я старое одеяло подстелю, и ничего.
Она видела, как дрогнули губы дочери, как в ее глазах на миг промелькнуло отчаяние.
— Мам, мы с Вадимом скинемся, тебе не нужно будет всю сумму…
— Еще чего, побираться у собственных детей? Нет, Катюша. Деньги надо беречь. На черный день.
Черный день. Он всегда стоял за ее плечами, сколько Нина Сергеевна себя помнила. Сначала мамин, потом ее собственный. Он был не гипотетической угрозой, а почти осязаемым существом, которое диктовало ей каждый шаг.
Она помнила липкую, холодную на ощупь клеенку на кухонном столе в коммуналке. Помнила жесткие, колючие свитера, которые мать перевязывавала по три раза, потому что на новые не было денег.
Помнила, как Катя в детстве плакала, прося красивую куклу, как у всех девочек во дворе, а она покупала ей дешевого пупса, потому что «деньги на ерунду тратить нельзя».
Этот страх въелся в кожу, стал частью тела. Он диктовал, что купить на ужин — куриные спинки, а не филе. Он заставлял штопать колготки, которые давно пора было выбросить.
— Ладно, мам. Как знаешь, — Катя тяжело вздохнула и отвернулась к окну. — Пойдем отсюда.
Дома Нина Сергеевна села на продавленный край своего старого дивана. Та самая пружина тут же впилась в бедро сквозь тонкий плед, словно злорадствуя. Она попыталась ее поправить, засунуть поглубже, но лишь оцарапала палец.
Она закрыла глаза. Перед ней стояло лицо матери — вечно встревоженное, с тонкими, поджатыми губами. Мама тоже всего боялась. Боялась остаться без работы, без денег, без еды.
Но мама действительно жила в нищете, в послевоенной разрухе. А она, Нина? Пенсия, конечно, не огромная. Но квартира своя, дети выросли, всегда готовы помочь.
Так чего же она боится?
Телефонный звонок вырвал ее из размышлений. Звонил сын, Вадим.
— Мам, привет. Ну что, выбрала диван? Катька сказала, вы в мебельный поехали.
— Ой, сынок, там цены — с ума сойти. Нет, конечно. Мой еще нормальный.
В трубке повисло тяжелое молчание. Оно было таким плотным, что, казалось, его можно потрогать.
— Мам, — начал Вадим осторожно, — мы с Катей тут подумали… Может, ты на море слетаешь? В Турцию, например. Недорого сейчас. Мы все оплатим.
Нина Сергеевна рассмеялась. Сухо, коротко.
— В Турцию? Зачем? Пыль глотать за бешеные деньги? Нет, Вадим Сергеевич, вы лучше себе что-нибудь купите. А я на даче отдохну.
Она положила трубку, а сердце заколотилось. Турция. Она была на море один раз в жизни, в свадебном путешествии с покойным мужем. Сорок лет назад.
Она подошла к серванту и достала старую металлическую коробку из-под печенья. В ней, завернутые в платочек, лежали деньги. Ее «гробовые», как она их мысленно называла.
За много лет там скопилась приличная сумма. Она пересчитывала ее раз в месяц, и от вида этих купюр на душе становилось спокойнее.
Но сегодня что-то было не так. Деньги лежали мертвым грузом, а в ушах звенели слова сына: «Может, ты на море слетаешь?».
В тот же вечер Катя позвонила брату.
— Вадик, это бесполезно. Она снова отказалась. Я ей про диван, она мне про «черный день». Я уже не знаю, как до нее достучаться. Она себя в гроб вгонит этой экономией.
— Я ей про Турцию сказал. Та же реакция, — вздохнул Вадим. — Помнишь, как она нам в детстве апельсины раз в год покупала, на Новый год? И делила на дольки, строго поровну. Не потому что жадная, а потому что боялась. И я боюсь, Кать, что она так и проживет всю жизнь, не позволив себе ни одной лишней дольки.
Ночь прошла в полудреме. Пружина впивалась в тело, не давая уснуть. Это была уже не просто железка. Это был сам страх, который колол ее изнутри.
Она встала, не включая свет, и подошла к окну. Город спал, подмигивая редкими желтыми огнями. Она представила себе Турцию. Какой она была? Наверное, шумной, яркой, пахнущей специями и соленым ветром.
Эта мысль была такой чужой, такой нелепой в ее тихой, упорядоченной жизни, где каждый рубль был на счету.
Утром она по привычке пошла в магазин. Механически взяла пакет молока по акции, самый дешевый хлеб. Но у кассы вдруг замерла. Рядом на полке стояла небольшая баночка оливок. Она всегда проходила мимо, считая это ненужным баловством.
Сегодня она смотрела на эту баночку, как на диковинку. А что, если?.. Рука сама потянулась и взяла ее. На кассе она расплатилась, чувствуя себя почти преступницей.
Дома она открыла банку. Запах был резкий, пряный. Она съела одну оливку, потом вторую. Вкус был непривычным, терпким. И почему-то от этого простого действия на глаза навернулись слезы. Она шестьдесят лет прожила, а вкус оливок узнала только сейчас.
Днем, вынося мусор, она столкнулась с соседкой, Зинаидой Степановной, женщиной разбитной и легкой на подъем. Та была загорелая, в яркой футболке с пальмами.
— Сергеевна, привет! А я только с Кипра вернулась! — затараторила Зинаида. — Воду пила, как парное молоко! Фрукты — мед! Ты чего такая хмурая?
— Да так, — неопределенно махнула рукой Нина. — Дети опять со своим… В Турцию отправляют.
Зинаида посмотрела на нее с удивлением.
— В Турцию? И ты отказываешься? Ты с ума сошла? Сергеевна, а жить-то когда? Потом?
Слова соседки ударили наотмашь. Просто, без изысков, но точно в цель.
— Так деньги… Копить надо, — пролепетала Нина Сергеевна старые, въевшиеся в подкорку слова.
— На что копить? На памятник из мрамора? — хмыкнула Зинаида. — Я вот на путешествия коплю. В прошлом году в Чехии была, сейчас на Кипре. Это же впечатления! Это и есть жизнь! А деньги… что деньги? Бумажки. Сегодня есть, завтра нет.
Соседка ушла, оставив Нину Сергеевну одну с ее мусорным ведром и гулкими мыслями. «А жить-то когда?»
Она вернулась в квартиру. Пружина на диване встретила ее, как родная. Нина Сергеевна посмотрела на нее, потом на телефон.
Она набрала номер Кати, долго слушая гудки.
— Да, мам? — отозвалась дочь. Голос был уставшим.
Нина Сергеевна сглотнула. Слова застревали в горле. Она хотела по привычке спросить, что на ужин, или пожаловаться на погоду. Но вместо этого, к собственному удивлению, сказала совсем другое. Тихо, почти шепотом.
— Катюш, а… в этой вашей Турции… море теплое в октябре?
На том конце провода на несколько секунд воцарилась звенящая пустота. Нина Сергеевна уже успела пожалеть о своем вопросе, как вдруг Катя закричала в трубку, да так громко, что пришлось отнять ее от уха.
— Мама! Мамочка! Ты серьезно? Ты согласна? Вадим! Иди сюда, мама в Турцию летит!
Машина завертелась с бешеной скоростью. «Все включено», — пестрели заголовки. От этих слов делалось дурно. Словно ее обвиняли в непозволительной роскоши.
Магазины стали пыткой. Яркие, дорогие вещи кричали с витрин о жизни, которую Нина Сергеевна себе запрещала. Катя протянула ей легкое цветастое платье.
— Примерь! Тебе пойдет!
Нина Сергеевна посмотрела на цену и попятилась.
— Он стоит как три моих пенсии.
— Мама, перестань! — взмолилась Катя. — Мы же платим. Просто позволь нам сделать тебе подарок.
Она все-таки примерила. В зеркале на нее смотрела незнакомая женщина. Не согбенная старуха в застиранном халате, а стройная, подтянутая пенсионерка в красивом платье. Что-то внутри дрогнуло.
Ночью старые страхи вернулись. Ей снилась мать, которая укоризненно качала головой и шептала: «Ниночка, нельзя так деньги тратить. А вдруг война? А вдруг болезнь?».
Нина Сергеевна проснулась в холодном поту. Пружина дивана впилась в спину особенно зло. Она встала, подошла к серванту и достала свою коробку с деньгами.
Вот они, ее спасение, ее гарантия стабильности. Она держала их в руках, и паника отступала. Но вместе с ней уходило и то мимолетное чувство радости, которое она испытала в магазине.
Она посмотрела на пачки купюр. Вот эти — на похороны. Эти — на лекарства. Эти — если у детей проблемы будут. Ни одного рубля для себя. Ни одного рубля на простую, глупую, человеческую радость.
И в этот момент она поняла. Она унаследовала от матери не нищету. Мать была нищей по обстоятельствам, а она — по собственному выбору. Она унаследовала только ее вечный, парализующий страх, который и мешал ей дышать.
Ее рука дрогнула. Она отделила несколько купюр от пачки «на черный день». Не много, но и не мало. Столько, сколько стоило то самое платье.
Она положила их в кошелек. Сердце колотилось так, будто она совершала ограбление.
Утром она позвонила Кате.
— Катюша, заедешь? Я тут подумала… Мне, наверное, еще босоножки к тому платью нужны.
Самолет показался ей огромной железной птицей, готовой проглотить ее вместе со всеми страхами. Она вцепилась в подлокотники, когда машина начала разбег. А потом, когда земля осталась внизу крошечным лоскутным одеялом, вдруг отпустило.
Турция оглушила ее. Жаркий, влажный воздух был пропитан ароматами цветов, специй и чего-то еще, незнакомого и волнующего.
В отеле, когда улыбчивый юноша надел ей на запястье синий браслет, она спросила Катю, которая прилетела вместе с ней на первые два дня:
— А за еду тут где платить?
— Мам, нигде. Все включено, — терпеливо объяснила дочь. — Подходишь, берешь, что хочешь и сколько хочешь.
Вечером в ресторане она стояла перед длинными столами, заставленными немыслимыми яствами. Она по привычке хотела взять самый маленький кусочек курицы и немного риса. Но Катя взяла ее под руку.
— Мам, попробуй вот эту рыбу. И баклажаны. И вот тот десерт, он потрясающий.
Нина Сергеевна ела и чувствовала, как внутри рушится последняя стена. Еда была не просто топливом для организма. Это было удовольствие. Второе в ее жизни посещение ресторана, и она могла есть все, что хотела.
На следующий день она впервые надела купальник. Стоя перед зеркалом, она с ужасом смотрела на свое постаревшее тело. Но потом вспомнила слова Зинаиды: «А жить-то когда?».
Вода была теплой и ласковой. Она обнимала, качала на волнах, смывая многолетнюю усталость и тревогу. Нина Сергеевна зашла по грудь, закрыла глаза и легла на спину. Солнце грело лицо, волны тихо плескались, и в этот момент она почувствовала себя абсолютно счастливой.
Она провела на море неделю. Однажды, гуляя по рынку, она увидела красивый расписной платок.
Он был совершенно непрактичным, но невероятно шел к ее глазам. Продавец назвал цену. Старая Нина тут же развернулась бы и ушла.
Новая — немного поторговалась для приличия и купила его, испытав острый, почти детский восторг.
Она больше не считала в уме, сколько потратила. Потому что поняла, что все эти годы она экономила не деньги. Она экономила на собственной жизни.
Вернувшись домой, она первым делом открыла окна и впустила в квартиру свежий октябрьский воздух. Квартира показалась серой и тесной после турецких красок.
Взгляд упал на старый диван. Он стоял посреди комнаты, как памятник ее прошлой жизни. Уродливый, с выпирающей пружиной-обвинителем.
Нина Сергеевна взяла телефон.
— Алло, это служба вывоза мебели? Запишите адрес.
Эпилог
Прошло три месяца. Пустое место в гостиной, где раньше стоял старый диван, казалось незаживающей раной. Нина Сергеевна с детьми снова поехала в мебельный салон, тот самый.
Но в этот раз все было иначе.
Она не пряталась за спинами Кати и Вадима. Она сама подходила к диванам, трогала обивку, садилась, проверяя удобство. Она была не просителем, а покупателем.
Она остановилась у дивана глубокого синего цвета, напоминавшего о турецком море. Он был не самым дорогим, но добротным и красивым.
— Мне нравится этот, — сказала она твердо. Катя и Вадим переглянулись, улыбаясь.
— Отлично, мам, берем! — обрадовался Вадим, доставая карточку.
— Подожди, — остановила его Нина Сергеевна. Она открыла свою сумку и достала кошелек. — Я хочу добавить свои. Это будет наш общий диван.
Она протянула несколько купюр. Для нее это было важнее самой покупки. Это был ее вклад не в вещь, а в новую жизнь. В право выбирать.
Новый диван преобразил комнату. Она стала светлее и уютнее. По вечерам здесь собиралась вся семья, пили чай, смеялись. Нина Сергеевна смотрела на них и чувствовала не тревогу за будущее, а тепло в настоящем.
Страх не исчез полностью. Он сидел где-то глубоко внутри, как старый шрам. Иногда он напоминал о себе, когда она видела в магазине что-то слишком дорогое или когда получала счет за квартиру. Но он больше не был хозяином.
Однажды, получив пенсию, она сделала то, чего не делала никогда. Она пошла не в продуктовый, а в цветочный магазин.
Она долго выбирала, а потом купила три горшочка с ярко-красной геранью. На балконе, заставленном старым хламом, она расчистила место и выставила свои цветы. Это было непрактично. Бесполезно. И прекрасно.
Вечером она достала свою металлическую коробку. Деньги лежали на месте, ее «подушка безопасности». Но теперь она смотрела на них по-другому. Это был не оберег от нищеты, а инструмент.
Она взяла чистый конверт и написала на нем: «На радость». Отсчитала небольшую сумму и положила внутрь.
Из этих денег она купит билеты в театр для себя и Зинаиды Степановны. А в следующем году, возможно, поедет в санаторий в Кисловодск.
Она закрыла коробку и убрала ее в сервант. За окном садилось солнце, окрашивая небо в нежные цвета.
Красные герани на балконе горели в его лучах. Нина Сергеевна села на свой новый синий диван. Он не кололся пружиной. Он был мягким и надежным. Как и ее новая, пусть и скромная, но наконец-то настоящая жизнь.
