— У тебя совесть есть, или ее моль в шкафу вместе с твоим свадебным костюмом доела? — голос Ларисы Павловны вибрировал так, что, казалось, дребезжал дешевый хрусталь в серванте. Она стояла посреди коридора, не снимая сапог, и с силой вколачивала каждое слово в пространство, будто гвозди в крышку чьего-то терпения. — Я стояла на кассе, как побирушка! Очередь — до дверей! Люди в норках, в соболях, а я… с этой пластиковой пустышкой!
Олег тяжело опустился на пуф, не развязывая шнурков на рабочих ботинках. От него пахло древесной пылью и холодным осенним ветром. Он только вошел, даже куртку расстегнуть не успел, а мать уже начала свой спектакль.
— Мам, давай тише. Соседи решат, что мы тут кого-то режем, — глухо сказал он, потирая висок грязной рукой. — Что случилось?
— Что случилось?! — взвизгнула Лариса Павловна, картинно прижимая к груди сумку из кожзама, которую она всегда называла «ридикюлем». — Твоя… эта… царевна несмеяна дала мне карту! Сказала: «Лариса Павловна, ни в чем себе не отказывайте, купите к зиме что нужно». Я и пошла. В «Снежную Королеву». Выбрала дубленку! Мечта, а не вещь! Облегченная, с капюшоном, цвет «горький шоколад»! Подхожу оплачивать, прикладываю… А там — отказ! «Недостаточно средств»! Продавщица на меня смотрит, как на воровку, охранник подошел… Я думала, со стыда сгорю прямо на том кафеле!
Из кухни вышла Марина. Спокойная, в домашнем костюме, с чашкой черного чая в руках. Никакой суеты, никаких заламываний рук. Она посмотрела на свекровь так, как смотрят на сломанный светофор — с легким раздражением, но пониманием, что орать на него бесполезно.
— Лариса Павловна, — голос Марины звучал ровно, почти сухо. — Я дала вам карту, чтобы вы купили продукты к ужину и лекарства от давления, про которые вы говорили утром. Там лимит — пять тысяч рублей. Какая дубленка?
— Пять тысяч?! — Лариса Павловна задохнулась, её лицо, густо напудренное светлым тоном, пошло красными пятнами. — Ты… ты мне подачку кинула? Матери своего мужа? Я, значит, на лекарства должна выпрашивать, а ты себе новые фасады на кухню заказываешь? Я видела смету на столе! Сто восемьдесят тысяч на какие-то доски! А матери на зиму — пять тысяч?!
Олег поднял глаза на жену. В них не было упрека, только усталость человека, который тащит на себе бетонную плиту и боится сделать лишний шаг.
— Марин, ты правда лимит поставила? — тихо спросил он.
— Правда, — Марина отпила чай. — И ты знаешь почему. В прошлый раз, когда твоя мама «просто зашла в аптеку», мы месяц сидели на гречке, потому что она купила тот «чудо-массажер» за сорок тысяч. Олег, нам нужно платить ипотеку и делать ремонт. Мы не можем спонсировать «горький шоколад» за восемьдесят тысяч, когда у нас в ванной плитка отваливается.
— Это не массажер, это медицинский прибор! — взвизгнула свекровь, топнув ногой. — И вообще, я тебя растила, Олег! Я ночами не спала, на трех работах горбатилась, чтобы ты вырос человеком, а не подкаблучником! А теперь твоя жена меня носом тычет в пять тысяч? Да у меня сапоги дороже стоят!
Марина усмехнулась. Усмешка была не добрая, а хищная, короткая.
— Лариса Павловна, ваши сапоги стоят три тысячи на рынке, я видела чек, который вы «случайно» оставили на тумбочке, чтобы Олег вам деньги вернул как за «итальянские». Хватит. Концерт окончен. Дубленки не будет.
Вечер в квартире напоминал затишье перед грозой в открытом поле. Воздух был наэлектризован. Лариса Павловна, оскорбленная в лучших чувствах, заперлась в гостевой комнате (которая когда-то планировалась как детская, но пока служила складом для ее бесконечных сумок и коробок). Оттуда доносились всхлипывания и громкие разговоры по телефону.
Олег сидел на кухне, глядя в темное окно. Марина мыла посуду. Вода шумела, заглушая бубнеж из соседней комнаты, но отдельные фразы прорывались:
«…обобрали…», «…ни копейки…», «…змея подколодная…».
— Она не успокоится, — сказал Олег, не оборачиваясь. — Марин, ну зачем ты так жестко? Могла бы просто сказать, что денег нет. Зачем карту давала? Ты же знала, что она пойдет тратить.
Марина выключила воду, вытерла руки полотенцем и села напротив мужа. В свете кухонной лампы её лицо казалось резким, тени залегли под скулами. Она работала логистом в крупной транспортной компании, привыкла просчитывать маршруты и риски. Свекровь для нее была просто еще одним фактором риска — непредсказуемым, затратным и токсичным.
— Олег, если бы я сказала «денег нет», она бы начала рыться в наших ящиках или просить у тебя наличку, пока я на работе. А так — ситуация прозрачная. Я дала помощь. Целевую. Она захотела роскоши за наш счет. Не вышло. Жестко? Может быть. Но эффективно.
— Она мать, — Олег потер лицо ладонями. — Какая бы ни была. Ей хочется пожить красиво. Она всю жизнь в нищете прожила, отец пил, потом ушел. Она меня тянула…
— И теперь ты должен оплачивать её комплексы ценой нашей жизни? — Марина перебила его жестко, без жалости. — Олег, мы три года не были в отпуске. Ты работаешь по двенадцать часов на объектах, дышишь этой пылью, спину сорвал в прошлом месяце. А она хочет дубленку, чтобы перед подружками в поликлинике хвостом вертеть? Ты видел её гардероб? Там три шубы висят, которые она не носит, потому что они «вышли из моды».
Олег промолчал. Он знал, что жена права. Но въевшееся с детства чувство вины, вбитое материнскими манипуляциями, жгло изнутри. Мать всегда умела подать себя как жертву великой трагедии, где все ей должны за страдания.
В этот момент дверь кухни распахнулась. На пороге стояла Лариса Павловна. Она уже не плакала. Она переоделась в свой «боевой» халат с леопардовым принтом, смыла косметику, отчего лицо стало серым и старым, но глаза горели злым огнем.
— Я звонила тете Гале, — заявила она безапелляционно. — Галя сказала, что это подсудное дело. Моральный ущерб. Унижение чести и достоинства.
— Вы серьезно? — Марина подняла бровь. — В суд пойдете? Напишете в заявлении: «Невестка не дала денег на пятую шубу»?
— Не язви! — рявкнула свекровь. — Олег! Ты мужик или тряпка? Твоя мать стоит оплеванная, а ты молчишь? Я требую компенсации!
Олег медленно встал. Он был высоким, широкоплечим, но сейчас казался ссутулившимся стариком.
— Какой компенсации, мам? — голос его был тихим, но в нем зазвенел металл. — Ты взяла карту. Ты знала, что мы копим на ремонт. Ты пошла в самый дорогой магазин города. Ты хотела поставить нас перед фактом? Чтобы мы оплатили долг по кредитке?
— Я хотела выглядеть как человек! — взвизгнула Лариса Павловна. — А вы… вы жмоты! Куркули! Только о своем ремонте думаете! А мать в обносках ходит!
— В обносках? — Олег подошел к ней вплотную. — Мам, на тебе серьги золотые, которые я подарил на юбилей. Тридцать тысяч. Телефон у тебя — последний, я кредит за него еще плачу. Ты живешь в своей квартире, коммуналку плачу я. Продукты возим мы. Какие обноски?
Лариса Павловна опешила. Сын никогда не считал деньги. Сын всегда молча доставал кошелек. Это было нарушение сценария.
— Ты… ты попрекаешь меня куском хлеба? — прошептала она, хватаясь за сердце (жест был отработан годами). — Родная кровь… Попрекает… Ой, мне плохо… Валидол…
Она пошатнулась, рассчитывая, что Олег сейчас кинется её ловить, усаживать, бежать за водой.
Но Олег не двинулся. Марина тоже осталась сидеть.
— Валидол в сумке, в коридоре, — спокойно сказала Марина. — Вы его только что купили. На ту самую карту.
Лариса Павловна замерла. «Сердечный приступ» пришлось отложить. Она выпрямилась, глядя на сына с ледяной ненавистью.
— Значит, так, — прошипела она. — Значит, жена тебе дороже матери. Хорошо. Я уеду. Ноги моей здесь не будет. Но запомни, Олег: когда она тебя выкинет, как старый башмак, ко мне не приползай.
Она развернулась и, шурша полами халата, ушла собирать вещи.
Сборы были громкими. Демонстративно хлопали дверцы шкафов, с грохотом падали вешалки. Лариса Павловна, видимо, ожидала, что ее остановят на пороге. Что Олег упадет в ноги, будет умолять остаться, сунет в карман пачку денег.
Марина и Олег сидели на кухне в тишине.
— Она не уйдет насовсем, — сказала Марина, глядя в остывший чай. — Поживет неделю у себя, проест пенсию, позвонит и скажет, что у нее кран течет.
— Знаю, — кивнул Олег. — Но денег я ей больше не дам. Просто… не могу больше. Сил нет.
— И не надо. Краны починишь сам. Продукты привезем. Но денег на руки — нет.
В прихожей хлопнула входная дверь. Громко, так, что посыпалась штукатурка. Наступила тишина. Тягучая, плотная тишина квартиры, из которой ушел источник хаоса.
Олег встал, подошел к холодильнику, достал банку пива. Руки у него дрожали.
— Знаешь, — сказал он, открывая банку с пшиком. — А ведь она действительно купила ту дубленку.
Марина подняла голову:
— В смысле? Карта же не прошла.
— Она мне смс прислала, пока собиралась. Скриншот из банка. Она оформила микрозайм прямо там, в магазине. На паспорт. «Назло вам», написала.
Марина закрыла глаза. В висках застучало. Микрозайм. Под бешеные проценты. Свекровь, не имеющая дохода, кроме пенсии, повесила на себя долг в сто тысяч, чтобы утереть нос невестке.
— И что теперь? — спросила Марина, хотя уже знала ответ.
Олег сделал большой глоток, поморщился.
— Теперь коллекторы будут звонить нам. Через месяц. Потому что платить ей нечем.
Марина встала, подошла к окну. Внизу, во дворе, в желтом свете фонаря, маленькая фигурка тащила огромный баул к такси. Фигурка была в старом плаще, дубленку она, видимо, везла в пакете, как трофей.
— Пусть звонят, — твердо сказала Марина. — Мы не заплатим ни копейки.
— Марин, они ей двери распишут. Или замки клеем зальют.
— Пусть расписывают. Это ее выбор. Олег, посмотри на меня.
Он обернулся.
— Если ты сейчас заплатишь за этот займ, я подам на развод. Не потому что мне жалко денег. А потому что я не буду жить с мужчиной, который позволяет своей матери уничтожать наше будущее. Я не буду рожать детей в ипотечной квартире без ремонта, пока твоя мама носит дубленки в кредит. Ты меня понял?
В ее голосе не было истерики. Только холодный расчет и стальная решимость. Она не пугала, она констатировала факт.
Олег смотрел на жену. Он видел морщинку меж бровей, видел усталость в уголках глаз. Он вспомнил, как они выбирали этот ламинат, как сами клеили плитку, экономя на мастерах. Вспомнил, как Марина ходит в одной куртке третий сезон.
— Я понял, — сказал он. И добавил, неожиданно твердо для самого себя: — Я не заплачу. Пусть хоть с полицией разбирается.
Прошло три недели.
Телефон Олега разрывался от звонков с незнакомых номеров. Он поставил блокировщик. Лариса Павловна звонила с разных сим-карт, писала в мессенджеры проклятия, потом жалобы, потом угрозы самоубийством.
Она присылала фото пустой кастрюли. Фото старых сапог. Фото себя с тонометром на руке.
Олег не отвечал. Он приезжал раз в неделю, оставлял у двери пакет с продуктами: крупы, молоко, курица, овощи. Никаких деликатесов. Звонил в звонок и уходил, не дожидаясь, пока дверь откроется.
Однажды вечером, когда Марина сверяла накладные за ноутбуком, а Олег смотрел футбол, на телефон Марины пришло сообщение. От свекрови.
Фотография. Лариса Павловна в новой дубленке цвета «горький шоколад». Она стояла у зеркала, поза была гордой, подбородок вздернут.
Подпись гласила: «Смотри, нищенка. Я все равно королева. А ты удавись за свои копейки».
Марина увеличила фото. На рукаве дубленки все еще висела магазинная бирка. Свекровь не срезала её. Возможно, планировала сдать вещь обратно, когда коллекторы прижмут совсем сильно? Или просто боялась, что это сон?
А еще Марина заметила деталь, которую не увидела бы Лариса Павловна своим плохим зрением. На заднем плане, в отражении зеркала, была видна комната свекрови. Пустая стена. Там, где раньше висел большой плазменный телевизор — гордость Ларисы Павловны, купленный Олегом два года назад, — теперь торчали только кронштейны.
Марина молча показала телефон мужу.
Олег долго смотрел на экран. На мать в дубленке и на пустое место на стене.
— Она продала телевизор, — констатировал он. — Чтобы внести первый платеж.
— Или чтобы купить еду, — пожала плечами Марина. — Это её решение.
— Ей холодно, наверное, в дубленке дома, — криво усмехнулся Олег. — Отопление-то дали, но она вечно форточки открывает.
Он отложил телефон и выключил звук.
— Марин.
— Что?
— Давай завтра съездим, плитку посмотрим? Ту, серую, под камень. Ты говорила, акция на нее заканчивается.
Марина закрыла ноутбук. Посмотрела на мужа. Впервые за месяц его плечи были расправлены.
— Давай, — сказала она. — Только карту мою не бери. Я наличку сниму.
Они переглянулись и, впервые за долгое время, рассмеялись. Это был не веселый смех, а нервный, короткий смешок людей, переживших шторм и обнаруживших, что лодка все-таки не утонула.
Дубленка висела в шкафу у Ларисы Павловны, пахла дорогой кожей и безысходностью. В квартире было тихо. Телевизора не было. Зато она была права — она выглядела в этой дубленке богато. Жаль только, что зрителей не осталось.
