— Мама, что она здесь делает? — голос Веры, обычно ровный и хорошо поставленный, дрогнул и опасно зазвенел, как натянутая струна.
Она замерла на пороге материнской квартиры, пропахшей знакомым с детства запахом валокордина и старого паркета. Вере вдруг показалось, что она не вошла, а провалилась в прошлое, в тот самый липкий кошмар, из которого выбиралась годами, выстраивая новую жизнь по кирпичику. А теперь один взгляд в глубину коридора грозил обрушить всю ее крепость.
Там, возле вешалки, стояла Марина. Ее сестра. Она выглядела не так, как в воспоминаниях Веры — не торжествующей хищницей, а осунувшейся, уставшей женщиной в каком-то сером, бесформенном платье. Но Вера не дала себя обмануть этой жалкой картиной. Она слишком хорошо помнила, как под этой маской неприметности скрывается стальная воля и умение добиваться своего любой ценой.
— Верочка, здравствуй, проходи, — Антонина Петровна, их мать, вышла из кухни, вытирая руки о передник. Ее лицо, испещренное сеткой морщин, было напряжено. Она явно ждала этого взрыва. — Марина приехала. На пару дней.
— На пару дней? — Вера усмехнулась, не двигаясь с места. Сумка с продуктами, которую она держала, вдруг стала неимоверно тяжелой. — Ты издеваешься? Зачем ты пустила в дом мою сестру?
Марина вздрогнула от этих слов, словно от пощечины, и сделала шаг назад, в тень.
— Вера, перестань, — тихо попросила мать. — Она твоя сестра.
— Она перестала быть моей сестрой пятнадцать лет назад! — отчеканила Вера. Она наконец шагнула внутрь и с грохотом поставила сумку на пол. — В тот самый день, когда я застала ее в нашей с Игорем постели. Или ты забыла? Ты хочешь, чтобы я напомнила тебе в деталях?
— Никто ничего не забыл, — голос Антонины Петровны стал жестче. — Но жизнь идет дальше. У Марины… у нее трудности.
— Трудности? — Вера расхохоталась, но смех вышел сухим, лающим. — Серьезно? А у меня их не было, когда я осталась одна, когда от меня отвернулись все общие друзья, потому что «Мариночка такая несчастная, она же полюбила»? Когда мне пришлось съезжать из квартиры, в которой я каждую штору сама вешала? Не было трудностей? А теперь она, видите ли, приехала сюда залечивать свои раны? Пусть идет к своему Игорю! Ах да, я же забыла, он и ее бросил. Какая ирония, правда?
Марина молчала, глядя в пол. Эта ее покорность бесила Веру еще больше, чем если бы она начала оправдываться. Это был ее фирменный прием: прикинуться кроткой овечкой, чтобы все вокруг почувствовали себя виноватыми.
— Вера, я прошу тебя, — Антонина Петровна подошла ближе и взяла дочь за локоть. Ее рука была сухой и прохладной. — Не сейчас. Давай поговорим спокойно.
— Спокойно не получится, мама, — Вера стряхнула ее руку. — Ты сделала свой выбор. Ты впустила ее в свой дом, зная, что это значит для меня. Значит, тебе плевать на мои чувства. Все эти годы ты твердила, как тебе жаль, как ты сочувствуешь. Ложь. Все было ложью.
Она развернулась так резко, что едва не налетела на дверной косяк.
— Я ухожу. И пока эта женщина здесь, ноги моей в твоем доме не будет. Можешь наслаждаться обществом своей любимой дочери.
Дверь за ней хлопнула с такой силой, что в серванте жалобно звякнул хрусталь. Вера почти бежала вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. Воздуха не хватало. В ушах стучала кровь, смешиваясь с обрывками фраз, с запахом чужих духов на ее собственной подушке, с лицом Игоря — растерянным и жалким.
Она выскочила на улицу и только тогда позволила себе глубоко вдохнуть холодный октябрьский воздух. Руки тряслись. Она села в свою машину, крепко вцепившись в руль, и уставилась в одну точку. Крепость рухнула. Прошлое, которое она так тщательно замуровывала, вырвалось наружу, ядовитое и беспощадное.
Вечером дома она пыталась вести себя как обычно. Помогла дочке Свете с уроками, обсудила с мужем, Олегом, его день. Но Олег видел ее насквозь. Он знал ее лучше, чем кто-либо.
— Ты была у мамы? — спросил он, когда они остались одни на кухне.
Вера молча кивнула, помешивая сахар в чашке с чаем, хотя никогда не пила сладкий чай.
— И что?
— Там Марина, — выдавила она. Слово царапнуло горло.
Олег помолчал, подбирая слова. Он был человеком основательным, спокойным, скалой, за которую Вера держалась все эти годы. Он не любил драм и всегда искал логическое решение.
— И надолго она?
— Мать сказала, на пару дней. Но я ей не верю. Она врет. Она всегда ее защищала.
— Вера, — Олег накрыл ее руку своей, теплой и широкой. — Прошло пятнадцать лет. У тебя есть я, у нас есть Света. У тебя прекрасная жизнь. Зачем ты позволяешь этому до сих пор тебя ранить?
— Потому что это не «это», Олег! Это моя сестра! И моя мать! Они обе меня предали! — она выдернула руку. — Ты не понимаешь. Ты не можешь понять. Мать поставила меня перед выбором. И она выбрала не меня.
— Она не ставила тебя перед выбором, — мягко возразил он. — Это ты его сделала, когда поставила ультиматум. Вера, она ваша мать. Она не может выгнать одну дочь, потому что вторая обижена. Даже если эта обида справедлива.
— Справедлива? Олег, она увела у меня мужа! Разрушила мою жизнь!
— Она не разрушила твою жизнь. Она разрушила твой первый брак. И, судя по тому, что ты рассказывала, Игорь и без нее прекрасно справлялся с этой задачей. А свою жизнь ты построила заново. Сама. И она получилась в сто раз лучше прежней.
Слова Олега были разумными. Правильными. И от этого Вере становилось только хуже. Потому что логика здесь была бессильна. Внутри нее жила не логика, а боль. Огромная, черная, застарелая боль, которая сейчас воспалилась, как старый нарыв.
— Я не хочу ее видеть. И я не хочу, чтобы Света ее видела, — твердо сказала Вера. — Если мама хочет общаться со мной и внучкой, пусть выбирает.
Олег тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Он знал, что спорить сейчас бесполезно. Когда Вера входила в этот штопор обиды, достучаться до нее было невозможно. Он мог только быть рядом и ждать, когда буря утихнет. Но в этот раз он почему-то боялся, что эта буря может оказаться разрушительнее всех предыдущих.
Прошла неделя. Вера держала слово. Она не звонила матери и сбрасывала ее звонки. Антонина Петровна начала писать сообщения — сначала встревоженные, потом умоляющие. Вера читала их с каменным лицом и тут же удаляла. «Верочка, ты нужна мне», «Доченька, давай поговорим», «Я волнуюсь за тебя».
Она заменила еженедельные поездки к матери походами в торговые центры, в кино, куда угодно, лишь бы заполнить пустоту в воскресном графике. Она с головой ушла в работу, задерживаясь допоздна, разбирая самые сложные проекты, чтобы в голове не оставалось места для мыслей. Но мысли все равно просачивались. Ночами, когда Олег засыпал, она лежала с открытыми глазами и снова и снова прокручивала в голове сцену в материнской прихожей. Видела осунувшееся лицо Марины и понимала, что ненавидит ее еще сильнее в этом ее жалком виде. Триумфатора ненавидеть было проще.
В один из вечеров Олег вернулся с работы необычно тихим.
— Мне сегодня звонила твоя мама, — сказал он, разуваясь в коридоре.
Вера напряглась.
— На рабочий? Она знает, что я не хочу с ней говорить.
— Она звонила не поговорить. Она попросила заехать. Сказала, что у нее давление подскочило, а таблетки закончились.
Вера почувствовала укол тревоги, но тут же задавила его злостью.
— Это манипуляция. Рядом с ней сиделка получше любого лекарства — ее любимая дочь Марина. Пусть она и сбегает в аптеку.
— Вера, прекрати, — голос Олега был непривычно жестким. — Я съездил. Купил все, что нужно.
— Ты был там? — ахнула Вера. — Ты заходил в квартиру?
— Заходил. Твоя мать едва на ногах стоит, у нее лицо серого цвета. А Марина… — он замялся.
— Что Марина? Утешает ее? Рассказывает, какая у нее сестра бессердечная?
— Марина собирала вещи. У нее завтра поезд. Она уезжает. Кажется, куда-то на север, работать в какой-то столовой. Вера, она wyglądaла… плохо. Очень плохо. Испуганно.
Эта новость должна была принести Вере удовлетворение. Она победила. Она добилась своего. Марина уезжает. Но вместо радости она почувствовала какую-то звенящую пустоту.
— Вот и прекрасно, — сказала она как можно более равнодушно. — Скатертью дорога. Завтра же позвоню маме.
Но она не позвонила. Ни завтра, ни послезавтра. Что-то внутри нее, какая-то упрямая, гордая часть ее натуры не позволяла сделать первый шаг. Она ждала, что мать позвонит сама, скажет: «Все, Верочка, ее нет, приезжай». Но мать не звонила.
Тишина стала невыносимой. Даже Олег, обычно терпеливый, начал проявлять признаки раздражения. Их вечера проходили в напряженном молчании. Вера чувствовала, как между ними растет стена, и эта стена была сложена из кирпичей ее собственной обиды.
Однажды Света, вернувшись из школы, спросила:
— Мам, а почему мы к бабушке Тоне больше не ездим? Я соскучилась.
— Бабушка немного приболела, солнышко, — нашлась Вера.
— А давай мы ей позвоним? — предложила девочка, глядя на нее своими большими, честными глазами.
И Вера сломалась. Она набрала знакомый номер. Долгие, мучительные гудки. Наконец, в трубке послышался слабый, незнакомый голос матери.
— Алло…
— Мама, это я, — сказала Вера, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Как ты? Олег сказал, у тебя давление было.
— Верочка… — в голосе матери слышались слезы. — Я уж не надеялась… Нормально я. Лежу.
— Марина уехала?
В трубке повисло молчание.
— Мама?
— Нет, — тихо ответила Антонина Петровна. — Она не уехала. У нее… В общем, ей стало плохо в день отъезда. Прямо на вокзале. Я ее в больницу отвезла.
Мир под ногами Веры качнулся.
— Что с ней? — спросила она механически.
— Пока не знаю. Обследуют. Что-то серьезное с почками.
— Понятно, — холодно сказала Вера, хотя внутри все сжалось в ледяной комок. — Значит, это надолго.
— Вера, прошу тебя…
— Я все поняла, мама. Не болей.
Она положила трубку и долго сидела, глядя в стену. Манипуляция. Все это одна большая, хорошо разыгранная манипуляция. Болезнь, больница… Марина всегда умела надавить на жалость. И мать снова попалась на эту удочку.
Ночью ей приснился Игорь. Не тот, последний, жалкий и растерянный, а тот, первый, которого она полюбила. Обаятельный, веселый, душа компании. Он кружил ее в танце, шептал на ухо комплименты, и она чувствовала себя самой счастливой на свете. А потом она увидела, что за ее спиной он подмигивает Марине, стоящей в углу зала. И улыбка его становится хищной, оценивающей. Вера проснулась в холодном поту.
Она больше не могла это выносить. Ей нужно было высказать все. Не матери, не Олегу. А самой Марине. Посмотреть в ее лживые глаза и сказать все, что кипело в ней пятнадцать лет.
На следующий день, взяв на работе отгул, она поехала в больницу, номер которой узнала через знакомых. Она шла по длинному, гулкому коридору, пахнущему лекарствами и хлоркой, и чувствовала, как сердце колотится где-то в горле. Она нашла нужную палату. Марина была там одна, лежала лицом к стене. От капельницы к ее руке тянулась тонкая трубка.
Вера остановилась у кровати.
— Наслаждаешься спектаклем? — тихо спросила она.
Марина медленно повернулась. Ее лицо было бледным, почти прозрачным, с темными кругами под глазами. Она выглядела старше своих лет.
— Вера? Что ты здесь делаешь?
— Пришла посмотреть на твою гениальную актерскую игру. Что дальше? Операция? Дорогостоящее лечение, на которое у мамы уйдет вся пенсия? Ты решила выжать из нее все до последней капли?
Марина смотрела на нее без злости, только с безграничной усталостью во взгляде.
— Уходи, Вера. Пожалуйста.
— Нет, я не уйду, пока ты меня не выслушаешь! — Вера повысила голос. — Ты хоть понимаешь, что ты сделала? Ты разрушила нашу семью! Не только мой брак. Ты разрушила наши отношения с матерью! Она теперь между нами, как между двух огней! Ради чего? Ради Игоря? Это ничтожество того стоило?
— Он не ничтожество, — еле слышно прошептала Марина.
— Ах, прости! Я забыла! Это же была великая любовь! — язвительно бросила Вера. — Любовь, которая позволила тебе спать с мужем собственной сестры!
— Ты ничего не знаешь, — голос Марины окреп. Она приподнялась на локте. — Ты ничего не знаешь о том, что было на самом деле. Ты всегда видела только то, что хотела видеть. Себя — жертву, меня — предательницу.
— А разве это не так?
— Нет, не так! — Марина посмотрела ей прямо в глаза, и в ее взгляде Вера впервые увидела не жалость к себе, а гнев. — Ты знаешь, что Игорь говорил мне? Он говорил, что ваш брак — ошибка. Что ты его не понимаешь, давишь на него, что вы давно живете как соседи. Он говорил, что любит меня! И я, дура двадцатилетняя, поверила!
— Он врал! — выкрикнула Вера.
— Да, врал! — согласилась Марина. — Он врал нам обеим! Тебе он говорил, какая я навязчивая, как я его преследую, верно? Пытался выставить меня сумасшедшей. А мне пел песни о том, что вот-вот уйдет от тебя, нужно только подождать. Он играл нами, Вера! А мы, две идиотки, позволили ему! Я не уводила его у тебя. Он сам ушел. И не ко мне, а от тебя. А я была просто удобным поводом.
Вера молчала, ошеломленная. Она никогда не думала об этом с такой стороны. В ее картине мира Игорь был слабым, поддавшимся искушению. А главным злом всегда была Марина.
— А когда он бросил тебя, — продолжала Марина, и по ее щекам покатились слезы, — он сказал мне то же самое. Что я на него давлю, что я хочу слишком многого. Он ушел, оставив меня с долгами за квартиру, которую мы снимали. Я пятнадцать лет расплачивалась за ту «великую любовь». Работала на двух работах, жила впроголодь. Я потеряла не только сестру. Я потеряла здоровье, молодость, веру в людей. А ты… ты встретила Олега. У тебя прекрасный муж, дочь, дом — полная чаша. И ты все еще ненавидишь меня так, будто я отняла у тебя все это. Но я отняла у тебя только иллюзию, Вера. Иллюзию идеального брака с человеком, который тебя не стоил.
Марина откинулась на подушку, тяжело дыша. Капельница монотонно отсчитывала капли.
Вера стояла как громом пораженная. Слова сестры безжалостно срывали с ее раны старые, привычные бинты, и под ними обнаружилось совсем не то, что она ожидала увидеть. Не čistoe predatel’stvo, а сложный узел из лжи, манипуляций и глупости, в котором они обе запутались.
Она не знала, что сказать. «Прости»? Нет, это слово застряло бы в горле. Сказать, что она ее понимает? Это было бы ложью. Она все еще чувствовала боль, но к ней примешивалось что-то новое, незнакомое. Стыд.
Не сказав ни слова, Вера развернулась и вышла из палаты. Она шла по коридору, и стены его больше не казались ей чужими и холодными. Она чувствовала себя частью этого мира боли, где все было сложно и неоднозначно.
Приехав домой, она застала Олега и Свету на кухне. Они пекли печенье. Пахло ванилью и уютом. Ее миром. Миром, который она сама чуть не разрушила своей застарелой ненавистью.
Олег посмотрел на нее вопросительно.
— Я была у Марины, — тихо сказала Вера.
Он ничего не спросил, только подошел и крепко обнял ее. И в его объятиях Вера впервые за долгие годы не чувствовала себя ни правой, ни виноватой. Она просто чувствовала себя уставшей. Бесконечно уставшей от войны, которую вела сама с собой.
На следующий день она позвонила матери.
— Мама, я заеду после работы. Что-нибудь нужно привезти из продуктов?
В трубке долго молчали, а потом Антонина Петровna тихо всхлипнула.
— Приезжай, доченька. Ничего не нужно. Просто приезжай.
Вера не простила сестру. Нет. Возможно, она никогда не сможет этого сделать до конца. Рана была слишком глубокой. Но, стоя в больничной палате, она вдруг поняла, что у Марины была своя рана, не менее страшная. И что продолжать сыпать соль на раны друг друга — значит уничтожить последнее, что у них осталось. Мать.
Она не поехала в больницу снова. Но когда Олег сказал, что Марине нужна дорогая операция, она молча сняла со своего счета крупную сумму и отдала ему.
— Передай маме. Скажи, это на лечение. Только… не говори, от кого.
Олег посмотрел на нее с уважением и любовью.
— Хорошо.
Война не закончилась полной и безоговорочной капитуляцией или подписанием мирного договора. Она просто прекратилась. Обе стороны разошлись по своим углам, зализывая раны, уставшие от битвы. Вера возобновила воскресные поездки к матери. Они никогда не говорили о Марине. Словно ее не существовало. Но иногда Вера замечала, как мать, разговаривая с ней, украдкой смотрит на телефон, словно ожидая звонка с другой, невидимой линии фронта. И Вера делала вид, что не замечает.
Она выбрала свою семью. Свое настоящее. Она позволила прошлому остаться в прошлом, пусть и не прощенным, но хотя бы отпущенным. Иногда, глядя на старую фотографию, где они с Мариной, две смеющиеся девчонки в одинаковых платьицах, еще не знали, какую жестокую шутку сыграет с ними жизнь, она чувствовала укол сожаления. Но она тут же гнала его прочь. Крепость была разрушена, но на ее руинах она построила новый дом. И этот дом она будет защищать любой ценой.
