— Ох, Геличка, хорошо тебе тут, как у Христа за пазухой… — Голос Галины Сергеевны, медоточивый и полный тщательно культивируемой скорби, растекался по просторной, залитой мягким светом дизайнерских светильников столовой.
Она деликатно, одним ноготком, отодвинула от себя тарелку с остатками салата из рукколы с креветками, словно эта земная пища была ей в тягость. — А я там, в своей конуре, и не знаю, как до следующей пенсии дотянуть. Лекарства-то вон как подорожали, просто жуть! А давление скачет, сердце прихватывает… Эх, не жизнь, а сплошное выживание.
Ангелина, откинувшись на спинку дорогого стула из массива венге, обтянутого кремовой кожей, сочувственно покачала головой. Её ухоженное лицо, не знавшее ни серьезных забот, ни необходимости экономить на косметологе, выражало искреннее (или казавшееся таковым) сопереживание.
Мамины жалобы, звучавшие рефреном каждый её приезд из небольшого областного городка, всегда находили отклик в её душе, привыкшей к тому, что любые её желания и потребности удовлетворяются почти мгновенно. Виктор, её муж, генеральный директор крупной строительной фирмы, позаботился о том, чтобы её жизнь была лишена малейших бытовых неудобств. И на этом фоне рассказы матери о её скромном существовании выглядели особенно удручающе.
— Мамочка, ну что ты так убиваешься, — Ангелина протянула руку и легонько коснулась материнской ладони, сухой и покрытой сеточкой морщин. — Мы же с Витей всегда тебе поможем, ты же знаешь.
Галина Сергеевна тяжело вздохнула, но в её глазах, на мгновение блеснувших из-под опущенных ресниц, мелькнул цепкий, оценивающий огонёк.
— Да что вы, деточка… Неудобно мне вас обременять. Виктор и так работает, как вол, чтобы ты ни в чем нужды не знала. А я тут со своими болячками… Просто иногда так тоскливо становится, так обидно, что на самое необходимое не хватает. Соседка вот, Марья Петровна, царствие ей небесное, померла на днях – лекарств нужных купить не смогла вовремя. Так и я, наверное, скоро…
Последние слова были произнесены особенно трагическим шёпотом, и Ангелина почувствовала, как к горлу подкатывает неприятный комок. Образ одинокой, больной матери, считающей копейки на лекарства в своей унылой двухкомнатной «хрущевке», пока она, Ангелина, наслаждается жизнью в роскошной квартире с панорамными окнами, неприятно царапнул её изнеженную душу.
Чувство вины, искусно подогреваемое Галиной Сергеевной, смешивалось с праведным негодованием: почему её мама должна так страдать, когда её зять ворочает миллионами? Это было несправедливо. Просто вопиюще несправедливо.
Вечером, когда Виктор, наконец, оторвался от своих бесконечных бумаг и графиков в кабинете, отделанном тёмным деревом и кожей, и вышел в гостиную, чтобы выпить стакан воды, Ангелина решилась. Она подошла к нему, когда он стоял у барной стойки, его мощная фигура в домашнем халате излучала уверенность и некоторую усталость.
— Вить, — начала она мягко, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более проникновенно. — Я хотела с тобой поговорить. О маме.
Виктор медленно повернул голову, его серые глаза, обычно внимательные и проницательные, сейчас смотрели на неё несколько отстранённо, словно он всё ещё был мыслями где-то на стройплощадке или на важном совещании.
— Что с ней опять? — спросил он ровным, лишённым эмоций тоном. Он не любил тёщу, считая её хитрой и прижимистой особой, умело манипулирующей дочерью.
— Ей очень тяжело, понимаешь? — Ангелина подошла ближе, заглядывая ему в лицо. — Лекарства дорогие, цены растут, пенсии ни на что не хватает. Она сегодня так жаловалась, у меня сердце разрывается. Давай будем ей тысяч по тридцать в месяц отсылать? Для тебя это ведь копейки, ты даже не заметишь. А для неё это будет огромное подспорье.
Виктор допил воду, поставил стакан на полированную поверхность стойки и несколько секунд молча смотрел на жену. Его взгляд стал более сфокусированным, в нём появился знакомый Ангелине холодный блеск.
— С какой стати? — произнёс он наконец, и в его голосе не было и тени сочувствия. — Твоя мать мне никто. У меня свои родители есть, если что, и я им помогаю по мере необходимости. Но они, в отличие от некоторых, не пытаются сесть мне на шею.
Ангелина отшатнулась, словно её ударили. Такой прямой, почти грубый ответ её ошеломил.
— Но она же моя мама! — воскликнула она, чувствуя, как краска обиды заливает её щеки. — Как ты можешь быть таким чёрствым? Таким бессердечным? Ты же знаешь, в каком она положении!
— Могу, — отрезал Виктор, его лицо оставалось непроницаемым. Он перевёл взгляд на экран своего смартфона, который держал в руке, давая понять, что разговор для него исчерпан. — Я на неё не подписывался, когда женился на тебе. И не собираюсь оплачивать её счета. Хочешь помогать – иди работай и помогай из своих. У тебя прекрасное образование, насколько я помню. Можешь найти себе применение.
Слова мужа хлестнули Ангелину по самолюбию. Она, привыкшая быть объектом восхищения и обожания, вдруг почувствовала себя униженной, низведенной до уровня просительницы, которой ещё и указывают, что ей делать. Работа? Она не работала ни дня после окончания престижного вуза, считая, что её удел – быть красивой женой успешного мужчины. И Виктор никогда раньше не попрекал её этим.
— Ах так?! — её голос задрожал от подступающей ярости. Она забыла о первоначальной мягкости и проникновенности. — Значит, для тебя моя мать – пустое место? И мои чувства для тебя ничего не значат?
Виктор поднял на неё глаза, и в них мелькнуло что-то вроде скуки.
— Ангелина, давай без этих дешёвых театральных эффектов. Я ценю свой комфорт и свои деньги. И не намерен разбрасываться ими по прихоти твоей матери или твоей сентиментальности. Вопрос закрыт.
Он повернулся, собираясь уйти обратно в кабинет, к своим цифрам и проектам, которые были ему, очевидно, гораздо дороже и интереснее, чем переживания жены и её родственницы. Ангелина смотрела ему в спину, чувствуя, как внутри всё закипает. Отказ, да ещё в такой унизительной форме, был для неё чем-то новым и невыносимым. Нет, она так это не оставит.
Она заставит его считаться с собой. В её голове, привыкшей к лёгким победам, уже начал созревать план, который, как ей казалось, должен был неминуемо привести её к цели. Она ещё не знала, насколько сильно ошибается.
Ночь для Ангелины прошла в мучительном бодрствовании. Слова Виктора, холодные и безжалостные, как отточенная сталь, снова и снова звучали в её ушах, выжигая набалдашником обиды всё её существо. Она ворочалась на огромной кровати, под мягким одеялом, которое вдруг показалось ей чужим и ледяным. Как он посмел?
Как он, обязанный ей, её красоте, её молодости, отданной ему, её умению быть безупречной хозяйкой его дома и украшением его приёмов, осмелился так цинично отмахнуться от её просьбы, от нужд её матери? Мысль о работе, брошенная им с такой небрежной лёгкостью, вызывала в ней приступ тошноты.
Она, Ангелина, с её тонкими пальцами, созданными для колец с бриллиантами, а не для клавиатуры компьютера или, не дай бог, чего похуже? Нет, он просто не понимает. Он зарвался. Он забыл, кто она такая, и что она значит в его жизни. К утру в ней созрела непоколебимая уверенность: она поставит его на место. Она покажет ему, что не позволит так с собой обращаться. Он должен понять, что может её потерять.
Когда первые лучи утреннего солнца коснулись дорогих портьер из тяжелого бархата в их спальне, Ангелина уже была на ногах. Она приняла душ, тщательно уложила волосы, нанесла макияж, который должен был подчеркнуть её решимость и уязвлённую гордость. Выбрала одно из своих самых эффектных домашних платьев – облегающее, из струящегося шёлка цвета сапфира.
Она должна была выглядеть безупречно, когда будет диктовать ему свои условия. Виктор уже был в гардеробной, просторной, как небольшая комната, заставленной рядами его безукоризненных костюмов и полок с обувью, начищенной до зеркального блеска. Он как раз завязывал галстук, сосредоточенно глядя на своё отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале. Его лицо было, как всегда, спокойным и деловым.
— Значит, ты так решил? — Голос Ангелины прозвучал твёрдо, без вчерашней дрожи, хотя внутри у неё всё трепетало от напряжения. — Тебе совершенно наплевать на мою мать, на мои чувства?
Виктор бросил на неё короткий, почти равнодушный взгляд через плечо, продолжая манипуляции с галстуком. Узел получился идеальным, как и всё, что он делал.
— Да мне, собственно, по барабану, милая! Твоя мать для меня чужой человек, и подкидывать ей каждый месяц деньги я не собираюсь!
Его тон был таким же ровным и будничным, как если бы он обсуждал погоду или курс акций.
— Я уже всё сказал вчера. Разговор считаю исчерпанным. Хочешь ей помогать – найди себе занятие, приносящее доход, и помогай сколько влезет. Не вижу проблемы.
Ангелина почувствовала, как кровь ударила ей в виски. Его спокойствие, его непробиваемая уверенность выводили её из себя. Она сделала глубокий вдох, собираясь с силами для решающего удара.
— Хорошо, — произнесла она с ледяным спокойствием, копируя его манеру. — Если ты не будешь помогать моей матери, если тебе настолько безразличны мои просьбы и мои близкие, то я от тебя уйду. Прямо сейчас.
Она выпалила это и замерла, ожидая его реакции. В её представлении он должен был измениться в лице, испугаться, начать уговаривать её остаться, пойти на уступки. Ведь их брак, их налаженный быт, их положение в обществе – всё это было важно для него. Она была уверена, что он не рискнёт этим ради каких-то тридцати тысяч для её матери.
Виктор медленно повернулся. Он неспешно оглядел её с ног до головы, и в его глазах не было ни тени страха, ни сожаления. Только холодный, почти хирургический расчёт и едва заметная, кривая усмешка, которая показалась Ангелине страшнее любой ярости. Он смотрел на неё так, словно оценивал товар, который перестал приносить ожидаемую прибыль или вдруг обнаружил серьёзный дефект.
— Уйдёшь? — переспросил он так же спокойно, но в его голосе появились новые, металлические нотки. — Прекрасно. Замечательное решение. Давно пора было тебе проявить хоть какую-то самостоятельность. Прямо сейчас и уходи. К своей маме. Раз она тебе дороже мужа и той жизни, которую я тебе обеспечил.
Он сделал шаг к ней, и Ангелина невольно отступила. Виктор прошёл мимо неё, направляясь к выходу из гардеробной, а затем и из спальни. Она, ошеломлённая, последовала за ним, не веря своим ушам. Он подошёл к массивной входной двери их квартиры и широко, демонстративно распахнул её. Утренний свет из холла на лестничной клетке резко ударил по глазам.
— Вещи твои я тебе позже пришлю, — буднично сообщил он, словно речь шла об отправке ненужного барахла. — Или сама заберёшь, как тебе будет удобнее. Адрес твоей матушки у меня где-то был. Ключи оставь на тумбочке в прихожей. И постарайся сделать это быстро, у меня плотный график сегодня.
Ангелина стояла как громом поражённая. Земля уходила у неё из-под ног. Этого не могло быть. Это был какой-то дурной сон, злая шутка. Она хотела что-то сказать, закричать, возразить, но слова застряли в горле. Её тщательно выстроенный план, её уверенность в собственной неотразимости и его зависимости от неё рухнули в одно мгновение, рассыпавшись на мелкие, острые осколки.
Виктор же, не удостоив её больше ни единым взглядом, прошёл в гостиную, взял со стола свой портфель и направился к выходу. Он даже не обернулся.
— Мама, он меня выгнал! — слова вырвались у Ангелины сдавленным шёпотом, едва она переступила порог тесной, пахнущей валокордином и чем-то ещё, неуловимо-старческим, прихожей материнской квартиры.
Маленькая дорожная сумка, в которой сиротливо уместились лишь самые необходимые туалетные принадлежности, пара смен белья и один шёлковый халат, который она успела машинально сунуть туда перед уходом, тяжело оттягивала руку.
— Представляешь, просто взял и выставил за дверь! Как собаку!
Галина Сергеевна, стоявшая в проёме единственной жилой комнаты, всплеснула руками, но её лицо, вместо ожидаемого Ангелиной ужаса и сострадания, отразило скорее сложную гамму чувств, где показное сочувствие было лишь верхним, тонким слоем, под которым угадывалось и плохо скрытое любопытство, и даже какая-то зловещая тень удовлетворения.
Она поджала губы, окинула дочь быстрым, оценивающим взглядом, словно прикидывая, насколько эта новая ситуация повлияет на её собственные, давно выстроенные планы.
— Да что ты говоришь, доченька! Ай-яй-яй, какой негодяй! — запричитала она, однако, без особого жара, пропуская дочь в комнату. — Ну, проходи, деточка, не стой на пороге. Рассказывай, как же так вышло? Что ты ему такого сказала, что он на такое решился?
Контраст между просторной, наполненной воздухом и светом квартирой Виктора, где каждая деталь кричала о роскоши и безупречном вкусе, и этой двухкомнатной «хрущёвкой» с выцветшими обоями в мелкий цветочек, старым, продавленным диваном, накрытым цветастым пледом, и сервантом, заставленным разномастным хрусталём советской эпохи, был настолько разительным, что у Ангелины перехватило дыхание.
Запах застоявшегося быта, пыли, смешанный с ароматом готовящегося на кухне дешёвого супа, ударил в нос, вызывая тошноту. Здесь всё было чужим, давящим, кричащим о той самой бедности, от которой она так успешно сбежала много лет назад.
Ангелина, сбросив сумку на пол, опустилась на краешек дивана, который тут же протестующе скрипнул. Она в красках, захлёбываясь от обиды и негодования, начала описывать утреннюю сцену, свой ультиматум и холодную, безжалостную реакцию Виктора.
Она ожидала, что мать разделит её гнев, обрушит проклятия на голову зятя-изверга, будет утешать и поддерживать. Однако Галина Сергеевна слушала её, подперев щёку кулачком, и по мере рассказа её лицо становилось всё более задумчивым, а в глазах появлялся тот самый практичный, расчётливый блеск, который Ангелина так не любила.
— Ну, доченька, — протянула она, когда Ангелина, наконец, выдохлась. — Что ж ты так неосмотрительно? С мужиками, да ещё с такими, как Виктор, надо по-умному, с хитрецой. Где ж это видано, ультиматумы ставить? Они этого не любят.
Лаской надо было, слезами где-то, а ты – напролом. Сама, считай, виновата. Не смогла удержать, не сумела подход найти. А ведь какой мужик был, золотой! Всю жизнь бы как сыр в масле каталась, и мне бы перепадало…
Последняя фраза была произнесена почти шёпотом, как бы невзначай, но Ангелина её отчётливо расслышала. И что-то внутри неё неприятно ёкнуло. Вместо сочувствия – упрёк. Вместо поддержки – рассуждения о её, Ангелининой, глупости и недальновидности, и, что самое обидное, сожаление о потерянных для Галины Сергеевны материальных благах.
— Мама! — воскликнула Ангелина, чувствуя, как к обиде на Виктора примешивается новое, острое чувство разочарования в собственной матери. — Ты вообще меня слышишь? Он меня выгнал! Оставил без всего! А ты мне про хитрость и про то, что тебе перепадало!
— А что я такого сказала? — Галина Сергеевна тут же приняла обиженный вид. — Я ж тебе как лучше хочу. О тебе же пекусь. Теперь что делать будешь? Не на мою же пенсию жить собираешься? Она и так на лекарства все уходит. Я-то думала, ты умнее, обеспечишь нам обеим спокойную старость… А ты всё одним махом разрушила.
Разговор становился всё более напряжённым. Ангелина, привыкшая к беспрекословному обожанию и услужливости со стороны прислуги, теперь вынуждена была ютиться в тесной комнате, деля её с матерью, которая, казалось, только и ждала момента, чтобы уколоть её побольнее.
Материнские «советы» и причитания о её, Галины Сергеевны, тяжёлой доле и упущенных из-за Ангелининой «глупости» возможностях, лились нескончаемым потоком, доводя Ангелину до белого каления. Бытовые неудобства, отсутствие личного пространства, постоянное брюзжание матери – всё это создавало невыносимую атмосферу.
В первые дни Ангелина ещё несколько раз пыталась связаться с Виктором. Она отправляла ему сообщения, полные сначала мольбы, потом упрёков, потом снова мольбы. Звонила на его мобильный, но он либо не брал трубку, либо сбрасывал вызов. Один раз он всё же ответил, его голос был таким же холодным и отстранённым, как в то утро.
— Ангелина, я всё сказал. Моё решение окончательное. Вещи твои уже упакованы и будут отправлены транспортной компанией по адресу твоей матери в ближайшие дни. Не утруждай себя больше звонками. У меня нет времени на пустые разговоры.
После этого короткого, как удар хлыста, монолога, он повесил трубку. Ангелина сидела с телефоном в руке, чувствуя, как последняя надежда покидает её. Он не шутил. Он действительно вычеркнул её из своей жизни. Так просто, так безжалостно. Она почувствовала себя запертой в клетке. Роскошная, беззаботная жизнь осталась где-то там, в другом мире, за непроницаемой стеной его равнодушия.
Муж, которого она считала своей надёжной опорой, оказался чужим, циничным человеком. А мать, на чью безусловную любовь и поддержку она так рассчитывала, превратилась в сварливую, эгоистичную женщину, больше озабоченную потерей потенциального спонсора, чем судьбой собственной дочери. Злость на Виктора начала медленно, но верно трансформироваться в глухое раздражение, направленное на Галину Сергеевну.
— Ну что, доченька, так и будешь сиднем сидеть, потолок глазами сверлить? — Голос Галины Сергеевны, едкий, как щелочь, ворвался в утреннюю тишину комнаты, где Ангелина бездумно слонялась от окна к обшарпанному комоду и обратно.
Прошло уже несколько недель с её унизительного изгнания, недель, слившихся в один серый, тягучий день, наполненный придирками матери и собственным бессилием. — Виктор-то, поди, уже новую пассию себе нашёл, молодую да сговорчивую, которая ему в рот заглядывает, а не условия ставит. А ты тут киснешь, красоту свою теряешь. Надо было умнее быть, хитрее… Язык прикусить вовремя, а не права качать.
Ангелина резко остановилась. Каждое слово матери было как укол раскалённой иглой. Она уже не плакала – слёзы давно высохли, оставив после себя только жгучую пустоту и нарастающую, холодную ярость.
Деньги, которые она привезла с собой – жалкие крохи по сравнению с её прежними тратами – неумолимо таяли. Она впервые в жизни столкнулась с унизительной необходимостью считать каждую копейку, отказывать себе в привычных мелочах, которые раньше казались само собой разумеющимися.
Галина Сергеевна, с её мизерной пенсией, всё чаще и всё более прозрачно намекала, что содержать взрослую, здоровую дочь ей не по карману. Её жалобы на дорогие лекарства теперь звучали не как просьба о помощи, а как прямой упрёк Ангелине.
Несколько дней назад транспортная компания доставила несколько огромных коробок – её вещи из прошлой жизни. Виктор не поскупился, отправил всё до последней дизайнерской туфли и кашемирового свитера. Разбирать их в тесной, пропахшей нафталином квартире матери было пыткой.
Дорогие платья, изысканное бельё, сверкающие безделушки – всё это теперь казалось злой насмешкой, нелепым реквизитом из давно отыгранного спектакля. Она смотрела на эти символы своего былого благополучия, и в душе поднималась волна отвращения – к этим вещам, к Виктору, который так легко откупился от неё, и, что самое страшное, к самой себе.
Именно тогда, перебирая ненужные теперь сокровища, Ангелина начала прозревать. Виктор… он никогда её не любил. Для него она была лишь красивым аксессуаром, статусным приобретением, которое должно было соответствовать его положению. Удобная, эффектная, не обременяющая его проблемами.
Как только она попыталась предъявить свои права, потребовать что-то для себя, для своей матери, она тут же превратилась в неисправную игрушку, которую без сожаления выбросили. А её мать… О, её мать! Вся её показная забота, все её жалобы и вздохи были лишь хорошо отработанной игрой, целью которой было вытянуть побольше денег.
Она использовала дочь как инструмент для достижения собственных материальных благ, и теперь, когда этот инструмент сломался, он стал ей в тягость. Чувство обиды на Виктора сменилось ледяным презрением к матери и жгучим, всепоглощающим отвращением к собственной слепоте, инфантильности и той жизни, которую она вела.
Накопившееся напряжение, подогреваемое ежедневными упрёками Галины Сергеевны и осознанием собственного краха, наконец, прорвалось. Это случилось вечером, когда мать в очередной раз завела свою заунывную песню о том, как ей тяжело и как Ангелина разрушила все её надежды.
— Хватит! — Голос Ангелины, обычно мягкий и немного капризный, прозвучал неожиданно резко и громко, заставив Галину Сергеевну вздрогнуть и умолкнуть на полуслове. — Довольно этого спектакля, мама! Я всё поняла!
— Что ты поняла, неблагодарная? — Галина Сергеевна быстро оправилась, её лицо исказилось от злости. — Что на моей шее сидишь, объедаешь меня, старуху?
— Я поняла, что ты всю жизнь меня использовала! — выкрикнула Ангелина, чувствуя, как спадают последние оковы сдерживаемой ярости. — Ты никогда не любила меня! Тебе нужны были только деньги Виктора! Ты науськивала меня, давила на жалость, чтобы я тянула из него средства! Ты разрушила мою жизнь своими бесконечными требованиями и своей жадностью! Это из-за тебя он меня выгнал!
— Ах, я разрушила?! — В голосе Галины Сергеевны зазвучал неприкрытый яд. — Да ты сама тупица, если не смогла такого мужика удержать! Тебе всё на блюдечке с голубой каёмочкой преподнесли, а ты, от скудности ума, всё испортила своим языком и гонором! Думала, он будет перед тобой на коленях ползать?
Таких, как ты, у него сотни могут быть, помоложе и посговорчивее! А я… я о тебе заботилась, дрянь ты неблагодарная! Хотела, чтобы ты жила по-человечески! Чтобы и мне под старость лет какая-никакая копейка была!
Взаимные обвинения, оскорбления, старые, давно забытые обиды посыпались, как камни с горы. Они кричали друг на друга, не стесняясь в выражениях, выплескивая всю накопившуюся желчь и ненависть. Никто не пытался сгладить углы, никто не искал примирения. Мосты были сожжены.
— Да пошла ты! — в исступлении закричала Ангелина, её лицо было искажено от гнева и отчаяния. — Я ненавижу тебя! Ты мне не мать! Ты просто жадная, эгоистичная старуха!
— А ты шалашовка, которая не смогла удержать богатого мужика! — не осталась в долгу Галина Сергеевна, её маленькие глазки метали молнии. — Убирайся из моего дома! Я тебя не для того рожала, чтобы ты мне тут концерты устраивала! Иди работай, как все нормальные люди, а не жди, что тебе всё на халяву достанется!
Ангелина замерла. Слова матери, грубые, безжалостные, окончательно добили её. Она посмотрела на эту чужую, злобную женщину, и поняла, что осталась совершенно одна. Без денег, без дома, без какой-либо поддержки, в этом унылом, ненавистном ей городе, в квартире, ставшей для неё тюрьмой, с матерью, превратившейся во врага.
Виктор, она это знала точно, уже давно забыл о её существовании, продолжая свою успешную, налаженную жизнь, в которой ей больше не было места. Крах был полным и окончательным. Она осталась ни с чем – ни мужа, ни денег, ни даже иллюзии материнской любви. Только звенящая пустота впереди и горькое осознание того, что она сама, своими руками, помогла разрушить свой хрупкий, построенный на песке мирок…
