— Не звени ключами, — глухо сказал Глеб, даже не обернувшись от окна. — У меня от этого звука мигрень начинается.
Лариса замерла в дверях, сжимая в руке тяжелую сумку с ноутбуком. В прихожей пахло старым дерматином и пылью, хотя она мыла полы позавчера. Глеб стоял у окна в гостиной, сутулый, в своей вечной растянутой футболке цвета мокрого асфальта. На улице ноябрь мешал грязь со снегом, и этот серый свет делал профиль мужа каким-то особенно острым, чужим.
— У тебя мигрень, а у меня отчетный период закрыт, — Лариса сбросила сапоги, стараясь не кряхтеть. Ноги гудели так, словно она пешком шла от самого логистического центра. — И я, между прочим, рассчитывала, что мы сегодня хотя бы бутылку вина откроем. Повод есть.
Глеб молчал. Он теребил край шторы — дурная привычка, оставшаяся с детства. Лариса прошла на кухню, включила чайник. Внутри нарастало нехорошее, тягучее предчувствие. Оно всегда появлялось у нее перед крупными неприятностями, как зубная боль перед дождем.
Она знала, что конверт должен лежать в верхнем ящике комода, под стопкой полотенец. Там лежали не просто деньги. Там лежала её свобода. Её квартальная, выстраданная в ругани с водителями-дальнобойщиками, в бесконечных накладных, в нервных срывах начальника отдела закупок. Сто пятьдесят тысяч. Она копила на первоначальный взнос за студию для сдачи — маленькую, убитую, но свою. Глеб об этом знал. Они обсуждали это сто раз: «Лара, это разумно, это подушка безопасности».
Чайник щелкнул. Лариса не стала заваривать чай. Она вышла в коридор, открыла комод.
Полотенец не было. Точнее, они лежали комом, будто кто-то рылся в них в панике. Конверта не было тоже.
Лариса медленно закрыла ящик. В ушах зашумело, как в пустой ракушке. Она вошла в комнату.
— Где? — спросила она тихо.
Глеб наконец повернулся. У него было лицо человека, который прыгнул с вышки в воду и теперь не знает, вынырнет ли. Глаза бегали.
— Лар, сядь. Нам надо поговорить как взрослым людям.
— Я стою. Говори. Где деньги?
— Это инвестиция.
Лариса рассмеялась. Смех вышел коротким и лающим.
— Инвестиция? Ты вложился в биткоины? Или купил акции завода по производству воздуха? Глеб, не тяни жилы. Куда ты дел мою премию и отложенные сверху?
Он набрал воздуха в грудь, выпятил подбородок. Так он делал, когда пытался казаться значительнее, чем есть.
— Матери надо было. Срочно. Вопрос жизни и смерти.
Лариса почувствовала, как пол уходит из-под ног. Не от слабости, а от ярости. Ярость была горячей, она заливала глаза красным.
— Жизни и смерти? — переспросила она вкрадчиво. — Что, у Тамары Игоревны почка отказала? Или сердце встало? Я вчера видела её в городе, она выбирала плитку для ванной. Очень бодро выбирала, с огоньком.
— При чем тут плитка! — Глеб поморщился, словно от зубной боли. — Ты не понимаешь. У неё долг всплыл. Старый. Ей коллекторы звонили. Она плакала, Лар. Ты же знаешь, у неё давление. Ей нельзя волноваться.
— Долг? — Лариса подошла ближе. — Какой долг может быть у женщины, которая получает пенсию мужа-военного и сдает гараж? Она что, в казино играет?
— Она поручителем пошла. За Олега.
Олег. Младший брат Глеба. Вечный мальчик, непризнанный гений, которому всегда не хватало то на стартап, то на закрытие сессии, то на откуп от неприятностей.
— То есть, — Лариса говорила очень медленно, стараясь, чтобы голос не дрожал, — ты взял мои деньги, которые я зарабатывала, сидя до ночи в офисе, пока ты играл в «танки», и отдал их матери, чтобы она закрыла долг твоего брата-лоботряса?
— Не называй его так! — взвился Глеб. — Он попал в переплет. Мать бы с ума сошла, если бы к ней пришли описывать имущество. Я спас семью от позора!
— Ты не семью спас, — Лариса села на диван, потому что ноги всё-таки подкосились. — Ты меня обокрал. Ты понимаешь это? Ты просто взял и украл.
— Я верну! — Глеб начал ходить по комнате. — Я получу заказ на следующей неделе…
— Ты этот заказ ждешь полгода.
— Да что ты зациклилась на деньгах! — заорал он вдруг, и лицо его пошло красными пятнами. — Это всего лишь бумажки! А там мать! Она мне звонила, рыдала в трубку, говорила, что сердце прихватило. Что мне надо было делать? Сказать: «Извини, мам, мы с Ларочкой копим на бетонометры»?
Лариса смотрела на него и видела словно впервые. Видела не мужа, с которым прожила семь лет, а чужого, рыхлого мужика с бегающими глазками, который считает себя героем, совершив подлость.
— Глеб, — сказала она устало. — Тамара Игоревна звонила мне неделю назад.
Глеб замер.
— Зачем?
— Хвасталась. Сказала, что Олег нашел себя. Устроился куда-то в автосервис, деньги пошли. И что она наконец-то может заняться собой. Зубы сделать. Дорогие, импортные.
В комнате повисла тишина. Слышно было только, как тикают дешевенькие часы на стене и как за окном буксует машина.
Глеб побледнел. Потом покраснел снова.
— Она не могла… Она сказала мне про коллекторов…
— Она сказала тебе то, что ты хотел услышать, чтобы почувствовать себя спасителем, — жестко отрезала Лариса. — Она развела тебя, Глеб. Как лоха. Ей нужны были деньги на виниры или на новый ремонт, а Олег… Олег, может, и вляпался, но платить за это должна была не я.
Глеб рухнул в кресло, обхватив голову руками.
— Она клялась… Сказала: «Сынок, ты моя единственная надежда, Олег меня в гроб загонит».
— И ты, конечно, поскакал, сверкая пятками, спасать мамочку. А то, что жена в одних сапогах третий сезон ходит, чтобы эту сумму собрать — это мелочи. Жена перетопчется. Жена сильная.
Лариса встала. Внутри было пусто и звонко. Ни любви, ни жалости, ни даже обиды. Только холодная ясность. Как будто кто-то протер запотевшее стекло тряпкой.
— Знаешь, что самое смешное? — спросила она, глядя на его макушку с намечающейся лысиной. — Я ведь даже не удивлена. Я всё ждала, когда это случится. Когда ты выберешь между мной и своим желанием быть хорошим сыном за чужой счет.
— Лар, ну не начинай, — пробурчал он, не поднимая головы. — Ну ошибся. Ну верну я. Займу у пацанов…
— У каких пацанов? У Витьки, который сам тебе сотку должен? Или у Толика, который безработный?
Она прошла в прихожую, достала из шкафа большой чемодан на колесиках. Звук молнии прозвучал как выстрел. Глеб вскочил, прибежал в коридор.
— Ты чего? Ты куда собралась? На ночь глядя?
Лариса открыла чемодан и начала методично, стопками, выкладывать туда его вещи. Джинсы. Свитера. Те самые футболки.
— Я? Я никуда не собираюсь. Эта квартира, если ты забыл, досталась мне от бабушки. До брака.
Глеб смотрел на летающие вещи с открытым ртом.
— Ты что… выгоняешь меня? Из-за денег? Лара, ты меркантильная…
— Ты мою премию своей матери отдал? Собирай вещи, ты переезжаешь, — не выдержала жена.
— Куда?!
— К маме, — Лариса швырнула в чемодан его носки, свернутые в клубки. — К Тамаре Игоревне. Там сейчас хорошо, ремонт, наверное, начнется. Зубы она себе сделает. Будете сидеть, чай пить, радоваться, какой ты хороший сын.
— Ты не посмеешь! — Глеб схватил её за руку. Пальцы у него были влажные и тряслись. — Мы семья! Семь лет! Из-за каких-то ста пятидесяти тысяч?
Лариса вырвала руку. Спокойно, без истерики.
— Дело не в тысячах, Глеб. Дело в том, что ты крыса.
Слово повисло в воздухе, тяжелое, окончательное. Глеб отшатнулся, словно получил пощечину.
— Ты пожалеешь, — прошипел он. Лицо его исказилось, стало злым и мелким. — Приползешь еще. Одной-то тяжело будет. Кто тебе кран починит? Кто машину переобует?
— Мастер, — сказала Лариса. — За деньги. Которые у меня теперь будут, потому что я не буду кормить тебя и спонсировать хотелки твоей родни.
Она застегнула чемодан, поставила его вертикально и выкатила на лестничную площадку. Открыла дверь широко.
— Уходи.
— Ларка…
— Вон.
Глеб схватил куртку, на ходу пытаясь попасть в рукав. Он что-то бормотал, злое, обиженное, про женскую жадность, про то, что «все вы такие», про то, что мать — это святое. Лариса не слушала. Она смотрела, как он надевает ботинки, не развязывая шнурков, ломая задники. Мелочь, а как показательно. Всю жизнь так: кое-как, нахрапом, ломая задники, лишь бы не напрягаться.
Он схватил чемодан, дернул ручку.
— Думаешь, я пропаду? Да меня любая с руками оторвет! Я мужик видный!
— Видный, — согласилась Лариса. — Особенно когда долги брата закрываешь чужими руками. Удачи, Глеб. Привет Тамаре Игоревне. Скажи, пусть виниры выбирает цвета «белый блич», ей пойдет.
Дверь захлопнулась. Лариса дважды повернула замок. Потом накинула цепочку. Потом прислонилась лбом к холодному металлу двери и закрыла глаза.
Тишина.
В квартире стало невероятно тихо. Ни звука телевизора, ни шарканья тапок, ни вечного бубнежа под нос.
Лариса прошла на кухню. На столе стояла его кружка с недопитым чаем, на котором уже образовалась темная пленка. Она взяла кружку и вылила содержимое в раковину. Потом швырнула кружку в мусорное ведро. Звонко дзынькнуло.
Она налила себе вина. Не в бокал, а в простую чайную чашку. Села у окна.
На улице Глеб тащил чемодан по снежной каше. Колесики застревали, он дергал ручку, матерился — видно было по губам. Он остановился, достал телефон, начал кому-то звонить. Наверняка маме. «Мам, эта стерва меня выгнала, я еду к тебе».
Лариса сделала глоток. Вино было кислым, дешевым, но сейчас оно казалось нектаром.
Телефон на столе звякнул. Сообщение от Тамары Игоревны.
«Ларочка, Глебушка сказал, вы поругались. Не будь такой жестокой. Деньги — дело наживное, а семья — это труд. Он ведь ради благого дела…»
Лариса усмехнулась. Пальцы быстро набрали ответ:
«Тамара Игоревна, Глеб едет к вам. С вещами. Насовсем. Теперь он ваш спонсор, кормилец и «благое дело». Встречайте. И поздравляю с новыми зубами, надеюсь, они будут крепкими. Грызть его вам придется долго».
Она заблокировала контакт. Потом заблокировала Глеба.
Душа не болела. Душа, странное дело, разворачивалась. Как сжатая пружина, которая годами была под прессом «надо терпеть», «надо понимать», «он же не пьет», «у других хуже». Пружина распрямилась, ударила в ребра, заставляя сделать глубокий вдох.
Лариса посмотрела на пустой угол, где раньше стояло его компьютерное кресло. Завтра она закажет туда большой фикус. Или кресло-качалку. Или ничего не поставит. Будет просто пустое пространство.
Свободное место.
Она допила вино, пошла в ванную и включила воду. Ей предстояло много дел. Сменить замки. Начать копить заново. Жить.
Но это всё будет завтра. А сегодня она спала одна, по диагонали, на всей огромной кровати, и никто не храпел ей под ухо, и не тянул на себя одеяло. И это, черт возьми, стоило ста пятидесяти тысяч.
