— Чайник закипел, — голос Ангелины, тихий и бархатный, был неотъемлемой частью уюта их нового дома. Он идеально вплетался в запах свежего дерева от недавно собранной мебели, в мягкий свет торшера, в само ощущение выстраданного, наконец-то обретённого покоя.
Виктор оторвался от книги и улыбнулся. Просто улыбнулся, глядя, как она, босая, в его старой футболке, движется по их небольшой кухне-гостиной. Она была похожа на кошку — такая же грациозная, самодостаточная и абсолютно домашняя. После трёх штормовых, разрушительных браков, эта тихая гавань казалась ему нереальной, хрупкой, как тонкий лёд, по которому он боялся ступать слишком тяжело. Они съехались всего три месяца назад, в эту квартиру, адрес которой не знал никто. Это было его главное условие. Их крепость. Их начало.
— Неси сюда, я заварю, — сказал он, вставая и потягиваясь с ленивым удовольствием.
И в этот самый момент их выверенную, гармоничную тишину пронзил звонок в дверь. Не мелодичный, не вежливый. Резкий, настойчивый, требовательный трезвон, который не просил, а приказывал открыть. Они замерли и посмотрели друг на друга. В глазах Ангелины мелькнуло недоумение. Внутри Виктора что-то оборвалось и с глухим стуком упало в ледяную пропасть. Он знал этот почерк. Он знал эту манеру требовать внимания мира.
Его плечи мгновенно напряглись, лицо стало непроницаемой маской. Улыбка исчезла, будто её стёрли ластиком. Он молча двинулся к двери, и каждый его шаг отдавался гулким эхом в наступившей тишине. Он посмотрел в глазок и увидел то, чего боялся больше всего.
Он открыл дверь.
На пороге стояла его мать, Галина Вячеславовна. Идеально уложенные волосы, строгое пальто, прямая спина и цепкий, оценивающий взгляд, который, казалось, видел его насквозь. Она не сказала «здравствуй». Она не спросила, как у него дела. Она просто шагнула через порог, не дожидаясь приглашения. Она не вошла. Она внедрилась в их пространство, как вирус.
— Мама, что ты здесь делаешь? — его голос был ровным, но в нём не было ни капли тепла.
— Что я здесь делаю? — она усмехнулась, снимая перчатки и оглядывая их крохотную прихожую. — Сына своего ищу. Который прячется от родной матери, будто преступник. Тесновато, конечно. Очень.
Она прошла в комнату, и её взгляд тут же впился в застывшую у кухонного острова Ангелину. Галина Вячеславовна смерила её медленным, уничижительным взглядом с ног до головы: босые ноги, старая футболка, растрёпанные после душа волосы. В её глазах читалось брезгливое удовлетворение.
— Значит, это вы, Ангелина, — произнесла она, и это вежливое «вы» прозвучало как пощёчина. — Много о вас наслышана. Точнее, ничего не наслышана. Виктор решил, что я не достойна знать, на ком он в очередной раз… женился.
Она проигнорировала напряжённую фигуру сына и двинулась вглубь комнаты, проводя пальцем в перчатке по поверхности нового комода. Она не пыль проверяла. Она метила территорию.
— Скромненько. Ничего лишнего. Совсем ничего. У Ирочки хотя бы вкус был, помнишь, Витя? Картины, статуэтки… Чувствовался размах. А здесь… будто временное жильё. Перевалочный пункт.
Виктор шагнул вперёд, вставая между матерью и женой. Ангелина молчала, но он видел, как напряглась её спина. Он видел, как она пытается сохранить лицо, не поддаться на эту изощрённую, холодную провокацию.
— Как ты нас нашла? — спросил он, глядя матери прямо в глаза.
— У меня есть свои методы, сынок, — она одарила его ледяной улыбкой. — Я же мать. Я должна знать, в какой норе ты обитаешь. И с кем. Я должна её увидеть. Должна понять, что она за человек. Объяснить ей… кое-что. Предыдущие-то оказались глуповаты, ничего не понимали.
Она снова посмотрела на Ангелину, и в её взгляде не было ничего, кроме холодного, исследовательского интереса патологоанатома. Она видела перед собой не человека, а очередной объект, который нужно изучить, найти в нём изъяны и, в конечном счёте, отбраковать.
— Ну, что стоите? Ведите гостью. Чай хоть есть в этом доме? Или на этом тоже сэкономили?
— Чай есть, — голос Ангелины прозвучал ровно, без единой дрогнувшей ноты. Она не посмотрела на Виктора, не ища у него поддержки. Она приняла этот вызов сама. Она прошла к кухонному гарнитуру, её движения были спокойными и выверенными, словно она была не в своём доме, а на приёме у иностранного посла, где любой неверный жест может спровоцировать международный скандал.
Галина Вячеславовна проследовала за ней взглядом и, удовлетворённо хмыкнув, прошествовала к дивану. Она не села на него. Она его оккупировала, устроившись в самом центре, как королева на троне, и положила сумочку рядом, будто это были регалии власти. Виктор остался стоять посреди комнаты, превратившись в напряжённый узел мышц. Он чувствовал себя чужим в собственном доме, статистом в пьесе, которую снова и снова ставила его мать.
Ангелина поставила на журнальный столик поднос с тремя чашками. Всё было безупречно: фарфор, тонкие ложечки, вазочка с печеньем. Это была демонстрация не гостеприимства, а непробиваемого достоинства. Галина Вячеславовна окинула сервировку беглым взглядом и, проигнорировав чай, в упор посмотрела на Ангелину. Допрос начался.
— Итак, Ангелина. Чем вы занимаетесь по жизни? Виктор как-то невнятно объяснял.
— Я графический дизайнер. Работаю удалённо, на себя.
— А-а, — протянула Галина Вячеславовна, и в этом простом звуке содержалась вся оценка этой профессии. — Картинки в компьютере. Понятно. Это сейчас модно, да. Непыльная работа. Вот Машенька, третья, она была юристом в очень серьёзной компании. Утром уходила, вечером приходила. Человек при деле был, настоящем.
Виктор стиснул зубы. Вот оно. Началось. Сравнения. Его мать была мастером этого жанра, она умела одним предложением обесценить любого человека, сопоставив его с кем-то другим, реальным или вымышленным.
— Мама, не надо, — тихо, но твёрдо сказал он.
Галина Вячеславовна сделала вид, что не услышала. Она обратилась к Ангелине так, будто сына и не было в комнате.
— А родители ваши где? Далеко? Простые люди?
— Они живут в Перми. Отец — инженер на заводе, мама — учитель в школе, — Ангелина говорила спокойно, глядя свекрови прямо в глаза.
— Понятно. Провинция, — кивнула Галина Вячеславовна, будто подтверждая какие-то свои выводы. — Это всегда чувствуется. Скромность такая… особая. Воспитание. Ирочка-то, вторая, была коренная москвичка. У неё стержень был другой, хватка. Она знала, чего хочет от жизни, и как этого добиться. Очень целеустремлённая девочка была. Слишком, пожалуй.
Она взяла чашку, но не отпила. Просто держала её в руках, используя как атрибут для своих ядовитых монологов. Её взгляд скользнул по комнате, по новой, ещё пахнущей лаком мебели, по двум одинаковым кружкам на кухонном столе, по пледу, небрежно брошенному на кресло.
— А вы, значит, из дома работаете. Это удобно. И за Виктором присмотр, и хозяйство вести можно. Мужчине, особенно такому, как мой сын, нужна женщина, которая создаёт быт. Лена, первая, этого совсем не понимала. Вечно у неё какие-то подруги, выставки, театры. Дом был запущен. Мужчина приходит с работы, а его ждёт не ужин, а рассказы про очередную инсталляцию. Разве это семья?
Виктор больше не мог этого выносить. Этот методичный, холодный разбор его жизни, его женщин, его выборов. Он подошёл и сел в кресло напротив матери.
— Зачем ты пришла? Сказать, что и эта тоже не такая? Что она хуже Маши, глупее Иры и ленивее Лены? Что я опять ошибся?
Его голос был лишён эмоций. Он не спрашивал. Он констатировал.
Галина Вячеславовна впервые за всё время посмотрела прямо на него. На её лице отразилось оскорблённое недоумение.
— Я пришла посмотреть, как живёт мой единственный сын! Я хочу уберечь тебя от очередного неверного шага! Я вижу его насквозь, Витя, я вижу его слабости, его характер! Ты пойми, девочка, — она снова перевела взгляд на Ангелину, — он человек сложный. Ему нужна опора. Настоящая. Женщина, которая будет весь быт на себе тащить и пылинки с него сдувать, а не картинки свои рисовать. Ему нужна…
— Я сказал, прекрати, — голос Виктора упал на несколько тонов, став тяжёлым, как свинец. В комнате не повисла тишина. Просто слова его матери, лёгкие и ядовитые, разбились об эту фразу, как волна о скалу.
Галина Вячеславовна на мгновение замолчала. Потом на её губах появилась лёгкая, снисходительная улыбка. Она медленно, с наслаждением, отпила свой чай. Она добилась того, чего хотела. Она вскрыла их тихий мир, как консервную банку, и теперь с любопытством разглядывала его содержимое.
Снисходительная улыбка не сходила с лица Галины Вячеславовны. Она поставила чашку на блюдце с едва слышным стуком, который в наступившей напряжённой тишине прозвучал как выстрел. Она восприняла слова сына не как предупреждение, а как досадную помеху, минутную слабость, которую он проявил перед новой женщиной. И решила нанести решающий удар.
— Витенька, не надо так нервничать. Твоя… спутница может подумать, что у тебя не всё в порядке с самообладанием, — она снова повернулась к Ангелине, и её голос сочился фальшивым сочувствием. — Вы просто поймите, девочка, вы ведь не первая и, возможно, не последняя. Он увлекается, быстро загорается, а потом остывает. Это у него натура такая. А женщина должна быть мудрее. Думать о будущем. Эта квартира, например. Она ведь в ипотеку? Надолго? Вы должны понимать, что в случае чего…
В этот момент Виктор, до этого сидевший неподвижно, медленно подался вперёд, уперев локти в колени. Он не повысил голоса. Наоборот, он заговорил ещё тише, и от этого его слова приобрели вес гранитных плит.
— Лена ушла не потому, что у неё не было ужина, — начал он, глядя не на мать, а куда-то в стену перед собой, будто читал невидимый список её преступлений. — Лена ушла после того, как ты, придя к нам в гости «помочь с уборкой», довела её до нервного срыва. Ты два часа рассказывала ей, какая она никчёмная хозяйка, а потом, глядя ей в глаза, назвала её бесплодной коровой, потому что они с подругой обсуждали детские вещи. Она рыдала всю ночь, а через неделю собрала вещи.
Галина Вячеславовна застыла с чашкой на полпути ко рту. Улыбка на её лице дрогнула и начала медленно сползать.
— Что за чушь ты несёшь… Я просто высказала своё мнение…
— Ира сбежала не потому, что была слишком целеустремлённой, — продолжил Виктор тем же монотонным, безжалостным голосом, полностью игнорируя её реплику. — Ира сбежала после того, как ты «потеряла» у нас в гостях свою золотую брошь. Ты не обвинила её напрямую. О нет. Ты куда тоньше. Ты просто звонила мне каждый день на работу и спрашивала, не находил ли я её. Говорила, что Ира такая милая девушка, но сейчас молодёжь бывает нечиста на руку. Ты искала её у неё в сумке, когда думала, что она не видит. А через две недели после того, как она уехала, ты «нашла» брошь у себя в шкатулке. Помнишь, мама?
Лицо Галины Вячеславовны начало покрываться красными пятнами. Она поставила чашку так резко, что чай выплеснулся на блюдце. Ангелина сидела абсолютно прямо, не шевелясь, её взгляд был прикован к Виктору. Она была не участницей, а свидетелем на суде, который вершился прямо здесь, в её гостиной.
— А с Машей ты поступила гениально, — в голосе Виктора впервые прорезалась нотка горького, ядовитого восхищения. — Ты её не оскорбляла. Ты не обвиняла её в воровстве. Ты просто перестала её замечать. Ты устроила ей бойкот в её собственном доме. Ты приходила, разговаривала со мной, смотрела сквозь неё, будто она предмет мебели. Если она что-то спрашивала, ты делала вид, что не слышишь. Если она подавала тебе тарелку, ты брала её, не взглянув на неё. Ты сделала её невидимой. Она продержалась полгода. Потом сказала, что сходит с ума.
Он наконец поднял на неё глаза. Пустые, холодные, без капли сыновней любви. В них не было больше боли. Только окончательный, вынесенный приговор.
— Ты не видишь слабости. Ты их создаёшь. Ты не уберегаешь меня. Ты разрушаешь всё, к чему я прикасаюсь. Ты приходишь в каждый мой дом не для того, чтобы помочь, а для того, чтобы убедиться, что и этот дом тоже рухнет. Ты приходила к ним ко всем, чтобы «объяснить им, что я за человек». А на самом деле — чтобы объяснить им, что им здесь не место.
— Да как ты можешь! — её голос сорвался, превратившись в шипение. Маска благопристойности слетела, обнажив искажённое яростью лицо. — Это они были не такими! Все они! Слабачки, воровки и истерички! Они не стоили тебя! Я единственная, кто действительно о тебе думает!
— Нет, — отрезал Виктор. — Ты думаешь только о себе. И о том, как сохранить контроль. Ты разрушила три моих семьи. Три, мама. И теперь ты пришла сюда, чтобы начать работать над четвёртой.
Ярость Галины Вячеславовны была не горячей и взрывной, а холодной и концентрированной, как сухой лёд. Она не закричала. Она выпрямилась на диване, и её лицо превратилось в жёсткую, неприятную маску. Обвинения сына не вызвали в ней ни капли раскаяния — только ледяное презрение к его слабости, к тому, что он позволил этим ничтожным женщинам так легко сломаться.
— Это ты их выбирал, — прошипела она, и каждое слово было отточено, как лезвие. — Ты! Вечно тянулся к ущербным, к дефектным. Одна — пустышка с ветром в голове, другая — вороватая мещанка, третья — депрессивная размазня. Я не разрушала твои семьи. Я просто держала зеркало перед твоими ошибками, а они не выдерживали собственного отражения. И ты, мой безвольный, слабый сын, винишь в этом меня.
Она перевела свой обжигающий взгляд на Ангелину, которая всё так же сидела неподвижно, став невольным центром этой бури.
— И вот, очередная. Тихоня. Думаешь, я не вижу, что у неё на уме? Это она тебя научила? Этим словам? Против родной матери настроила? Влезла в твою голову, вьёт из тебя верёвки, а ты и рад. Ты всегда был таким. Падким на смазливое личико и тихий голос. Ты не видишь сути, Витя. А я вижу. Она такая же, как все остальные. Просто маскируется лучше.
Виктор смотрел на мать, и в его глазах происходила страшная метаморфоза. Из них уходила последняя капля тепла, последняя искра сыновнего чувства, которое он тщетно пытался сохранить все эти годы. В его взгляде не было больше ни злости, ни боли. Только пустота. Пустота выжженной земли, на которой больше ничего никогда не вырастет. Он слушал её, и слова больше не ранили его. Он просто регистрировал их как неопровержимое доказательство своей правоты. Цикл должен был быть разорван. Здесь и сейчас.
Он встал. Не резко, а медленно, как человек, несущий на себе огромную тяжесть и решивший её наконец сбросить. Он сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты, глядя на неё сверху вниз.
— Ты испортила мне жизнь, мама! Только из-за тебя распались три моих брака, а значит, ты никогда даже не встретишься ни с моей новой женой, ни с нашими будущими детьми!
Галина Вячеславовна замерла. Она открыла рот, чтобы выдать очередную порцию яда, но он не дал ей сказать ни слова. Он не стал ждать ответа, не стал вступать в новый виток пререканий. Он просто развернулся, молча подошёл к входной двери и открыл её. Широко.
Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в тёплую, наэлектризованную комнату. Он не показал на выход. Он не сказал «уходи». Он просто стоял у открытой двери, превратившись в безмолвную, непреклонную преграду на пути к его жизни. К его будущему. К Ангелине.
Галина Вячеславовна медленно поднялась. Её лицо было искажено гримасой дикого, звериного непонимания. Как будто её собственное творение, её вещь, её продолжение вдруг восстало и переписало законы природы. Она смотрела на его неподвижную спину, на открытую дверь, на Ангелину, которая впервые за всё время посмотрела на неё с холодным, спокойным сожалением.
— Ты пожалеешь об этом, — выплюнула она, проходя мимо него.
Он не ответил.
Она шагнула за порог. Он так же молча, без спешки, закрыл за ней дверь. Мягкий щелчок замка прозвучал в абсолютной тишине как точка, поставленная в конце очень длинной, мучительной истории.
Виктор несколько секунд постоял у двери, прислонившись к ней лбом. Затем он развернулся и вернулся в комнату. Его взгляд встретился со взглядом Ангелины. Она ничего не сказала. Она просто встала, подошла к нему и взяла его за руку. Её пальцы были тёплыми. Он крепко сжал её ладонь. Война закончилась. Впереди была тишина, которую им предстояло заново учиться наполнять жизнью. Своей собственной…
